Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

и автомобилей с нулевым уровнем выбросов к 2000 году. У них даже была рабочая группа, которая занималась запланированным устареванием и призывала CDU принять закон о пожизненной гарантии, которая заставила бы производителей покрывать расходы на весь ремонт. Тем не менее христианские демократы хотели строить больше реакторов. Поскольку возобновляемые источники энергии только зарождались, ядерная энергетика казалась им лучшим доступным решением для окружающей среды и экономики. Они также учитывали интересы будущих поколений. Они утверждали, что отсутствие ядерных реакторов вызовет другие риски: нехватку энергии, менее конкурентоспособную промышленность, безработицу и социальный кризис. Отсутствие ядерной энергии означало отсутствие экономического роста, что оставило бы следующее поколение с худшим будущим. Проблема для обеих сторон в дебатах, конечно, заключалась (и остается) в том, что невозможно знать, что будущее поколение станет ценить. Даже после Чернобыля христианские демократы, молодые и старые, не дрогнули – вплоть до Меркель в 2011 году. В 1991 году на ядерном форуме в Гессене молодые христианские демократы выступали в поддержку ядерной энергии – трое против одного34.

В отличие от Великобритании, где антиядерные активисты опирались на поддержку Лейбористской партии, в Германии они столкнулись с ядерным консенсусом между политическими партиями; социал-демократы призвали к постепенному отказу от атомной энергии только в августе 1986 года, после Чернобыля. Это привело к еще большей конфронтации между протестующими и “атомным государством”. Не имея политического союзника, экологические группы практически по умолчанию обратились к низовому активизму. Здесь почва была подготовлена движением борцов за мир, внепарламентской оппозицией конца 1960-х и многочисленными группами граждан (Bürgerinitiativen). Федеральная система дала им тактическое преимущество, поскольку она фрагментировала процесс планирования. Так как электростанции были делом региональных земель, у каждой из которых были собственные политика и суды, активисты могли атаковать на нескольких фронтах.

Тот факт, что Германия оставалась угольной страной, в гораздо большей степени, чем Франция, у которой изначально было меньше угля, или Великобритания, где Тэтчер закрыла шахты, чтобы разрушить профсоюзы, парадоксальным образом сыграл акивистам на руку. Правительство Германии выбрало медленное, поэтапное сокращение добычи угля, смягчаемое субсидиями. В распоряжении крупнейшей энергетической компании Рейна и Рура Rheinisch-Westfälisches-Elektrizitätswerk (RWE) были горы угля. Атомные электростанции могли быть дешевы в долгосрочной перспективе, но их строительство обходилось чрезвычайно дорого. Зачем идти на риск протестов, блокад и судебных запретов? Кроме того, энергетические прогнозы, которые использовались для обоснования строительства реакторов, оказались сильно завышенными: спрос на электроэнергию больше не удваивался каждые десять лет, а в конце 1970-х годов оставался почти неизменным. Если и существовало “атомное государство”, то это была Франция, у которой была бомба, но мало собственного ископаемого топлива, что вместе делало ядерную сферу национальной миссией. В Германии, напротив, у атомной энергетики были внутренние конкуренты. То, что после 1982 года не было построено ни одной новой атомной электростанции, было связано как с угольным лобби, так и с “зелеными”. В этом заключался глубокий парадокс: крупнейший загрязнитель окружающей среды протянул руку помощи экологическому движению35.

Оглядываясь назад, можно сказать, что начало 1980-х годов стало поворотным моментом для ядерной энергетики. В 1983 году Партия зеленых вошла в бундестаг. Поскольку реакторы не вечны, если не добавлять новые, их число естественным образом будет сокращаться по мере выхода из строя старых. Все, что сделала Меркель после Фукусимы, – это поставила дату на их надгробии.

Однако это было дело будущего. Людям в то время приходилось жить с ядерной энергией и потенциальным апокалипсисом. Транснациональные сети скептических “контрэкспертов” повышали осведомленность о рисках. В сентябре 1979 года BBU опубликовала конфиденциальные правительственные отчеты, из которых становилось ясно, что неисправности и аварии случались в среднем каждые три дня36. Несколькими месяцами ранее расплавился реактор на Три-Майл-Айленде. Семь лет спустя, после Чернобыльской аварии, Ханнегрет Хёнес, член парламента от “зеленых”, осудила использование во всем мире ядерных реакторов как “объявление войны всему человечеству”. Она требовала немедленного отключения “здесь и сейчас”37. В то время это был голос меньшинства. Христианские демократы сплотились в защиту ядерной энергии, либералы говорили о большей безопасности, и даже все более скептически настроенные социал-демократы хотели лишь постепенного отказа.

Чернобыль вызвал резкий перелом в общественном мнении. Согласно опросам, в 1981 году, через два года после аварии на Три-Майл-Айленде, 29 % немцев по-прежнему выступали за строительство новых атомных электростанций, и только 12 % хотели их закрыть; остальные 45 % предпочли, чтобы продолжали работать существующие. Немецкое антиядерное движение, возможно, крупнейшее и наиболее непримиримое в Европе, но это также принесло ему более высокий уровень общественного неодобрения, чем в Италии, Бельгии, Дании и Нидерландах, как показал большой опрос38. Через месяц после Чернобыльской катастрофы, к маю 1986 года, ситуация изменилась: теперь за отключение высказывались 69 %. Однако общественное мнение оказалось изменчивым. Всего пять лет спустя 61 % респондентов хотел, чтобы по крайней мере существующие атомные станции продолжали работать. К 1997 году этот показатель вырос до 81 %. Похоже, что христианские демократы держали руку на пульсе людей в не меньшей степени, чем “зеленые”39.

Немецкий лес

Если расщепление атома разделило немцев, то угроза лесу всех объединила. В 1980 году один ученый забил тревогу, заявив, что кислотные дожди, спровоцированные выбросами SO2, уничтожают немецкий лес, так что в течение десятилетия тот может исчезнуть полностью. В последующие несколько лет в обществе началась паника по поводу Waldsterben (вымирания лесов). Было “без пяти минут двенадцать”, сказал партийный секретарь CDU Хайнер Гайслер. Журнал Spiegel предупредил об “экологической Хиросиме”, а Федерация окружающей среды и охраны природы (BUND), экологическая неправительственная организация, – об экологическом “холокосте”40.

Новостью был не дым как таковой. Загрязнение было естественным детищем промышленной революции, и о том, что растения повреждаются SO2, было известно уже сотню лет. Новым для 1980-х годов было то, что это затронуло незащищенный нерв, и реакция, которую это вызвало. Обычной реакцией было бы построить более высокие дымоходы и компенсировать владельцам лесов их потери41. Две трети всех выбросов SO2 приходились на долю угольных электростанций. В 1981 году правительство приняло постановление с более жесткими стандартами, но скрубберы для десульфурации дымовых газов были астрономически дорогими, и для нескольких электростанций было сделано исключение. Что встревожило ученых, так это то, что ели, по-видимому, теряют иглы на лесных участках, расположенных вблизи и вдали, а не только в непосредственной близости от загрязнителя.

Waldsterben был исключительно немецким кошмаром; аналогичные результаты были зарегистрированы и по другую сторону границы – во Франции и других странах, но они не вызвали особого волнения. Частично паника отражала политические интересы. Комитету по окружающей среде министерства внутренних дел