Читать книгу - "Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский"

В ответном письме от 2 февраля 1943 г., выражая благодарность Мануйлову и В. М. Глинке «за посещение квартиры», М. К., между прочим, касается вопроса о судьбе наследия Ф. Ф. Нотгафта (о том, что коллекция вывезена в Эрмитаж, ему не было известно):

…очень прошу Вас о следующем: не упускать из надзора квартиры; Никитины безусловно честные и порядочные люди, но ведь и с ними что-нибудь может случиться, и тогда может наступить момент анархии. Когда мы уезжали, в квартире оставались Нотгафты, – и мы считали, что ежели что случится с Никитиными, то всегда будут приняты соответственные меры. Но катастрофа произошла невероятно быстро, и уже в июле из всей нотгафтовской семьи никого не осталось. Кстати, не слыхали ли Вы, какова судьба его замечательного собрания картин и гравюр? Надеюсь, что были приняты соответственные меры.

По-видимому, в скором времени В. М. Глинке пришлось еще раз посетить квартиру Азадовских–Нотгафтов, о чем говорит фраза из письма Мануйлова от 29 сентября 1943 г.:

Книги, о которых Вы беспокоитесь, которые стояли на полке в коридоре, перенесены несколько месяцев тому назад В. М. Глинкой и Б. Г. Ефремовым[43], нашими сотрудниками, в Вашу комнату, где находятся книги, и таким образом теперь все в зоне запломбированной и запечатанной. Писал Вам недавно, что и пломбы целы. На днях опять проверим и дополнительно Вам сообщу (66–32; 7).

В результате усилий коллег-пушкинодомцев явился на свет нужный документ – расписка из жилконторы от 13 апреля 1943 г.: «Получена броня на жилплощадь доктора <так!> Азадовского М. К., прожив<ающего> в доме № 14 по ул. Герцена кв. 19, выданная 5 апреля 1943 г. через профессора Глинка В. М.»[44].

В течение всего 1943 г. Мануйлов регулярно информировал М. К. о состоянии его комнат. «У Вас дома все в порядке, за квартирой мы следим, регулярно справляемся» (66–32; 5; письмо от 24 августа 1943 г.). Новости, впрочем, не всегда успокаивали. «В квартире Вашей все в сохранности, но дворничиха Никитина очень слаба, сам Никитин пятый месяц в больнице, и было бы целесообразно, чтобы Вы распорядились передать ключи Ивану Порфирьевичу Гребневу или нам в Институт. В квартиру вселены жильцы Харченко. Муж военный, она уехала к мужу, повесила замок, и сейчас в квартиру проникнуть трудно» (66–32; 6; письмо от 4 сентября 1943 г.).

Благодаря общим усилиям квартира была сохранена и в значительной степени спасена. Полученная «броня» и опека со стороны Пушкинского Дома, казалось, гарантировали ее неприкосновенность. И все же тревога за оставшиеся в Ленинграде библиотеку, архив, картины и семейные ценности не покидала М. К. вплоть до его возвращения из эвакуации.

С осени 1944 г. М. К. вновь погружается в иркутскую жизнь – университетскую и общественную. 4 октября он выступает в редакции газеты «Восточно-Сибирская правда» на очередной «Литературной среде», участвуя в обсуждении перевода поэмы якутского поэта А. Е. Кулаковского «Сновидения шамана» (перевод был выполнен А. Ольхоном)[45]. А через три недели, 25 октября, на очередной «Литературной среде» М. К. знакомит собравшихся со своей новой книгой – «Очерками литературы и культуры Сибири»)[46].

Здоровье, однако, не улучшается. Он быстро устает, постоянно чувствует слабость; все труднее дается работа. Болезненно ощущается возраст, угнетает мысль о будущем жены и сына. Бодрость и сила духа, не покидавшие его во время блокады и первые месяцы эвакуации, иссякают; нарастают уныние, беспокойство, тоска… Все это усугубляется вынужденной задержкой в Иркутске. Поддавшись своему мрачному настроению, М. К. пишет в конце ноября 1944 г. отчаянное письмо Иосифу и Марии Тронским:

Дорогие мои, любимые друзья!

Кое-как, буквально через силу, пишу Вам. Писать мне очень трудно: болит голова, не могу одеть пенснэ, потому пишу стоя, держа как можно дальше от себя бумагу. Писать буду, вероятно, долго, принимаясь за письмо несколько раз. Но пишу сам, а не диктую, п<отому> что хочу отправить это письмо тайком от Лидуськи.

Друзья мои родные, я чувствую себя очень плохо. Меня одолевают мрачные предчувствия. С таким сердцем, какое теперь у меня, с такими головными болями, с таким тяжким нервным расстройством я долго не протяну. Или я, как-нибудь заснув, не проснусь утром, или однажды у меня случится кровоизлияние в мозгу. Это неизбежно, и я к этому иду. Это не паника, не дурное настроение, это – суровая истина, которой нечего бояться, бояться сказать вслух. Мне ведь скоро пойдет 57‑й год. Это уже около 60.

Вас как ближайших друзей прошу и умоляю об одном. Если я умру до возвращения в Ленинград, примите все меры, чтоб как можно скорее вызвать Лидуську с Котиком в Ленинград. Устройте ее снова в ГПБ, в б<иблиотеку> Ак<адемии> Наук, в б<иблиоте>ку Унив<ерситет>а – куда-нибудь, – только бы иметь вызов. Здесь они погибнут: здесь им грозит нищета и полное одиночество. Первое время мои здешние друзья будут еще как-то думать о ней, но скоро и перестанут, ибо здесь у нас нет настоящих, полноценных друзей. С моими родными у ней не сложилось отношений единой семьи, – о сестре ее нечего и думать. Это – холодная эгоистка, с черствым сердцем и без каких бы то ни было моральных устоев. Да и нельзя долго оставаться здесь: ведь Котика нужно скоро учить, обеспечить ему хорошую группу, начать учить языкам, – здесь же он будет вращаться в мещанской среде, усваивая ее низменные интересы.

Нужно, наконец, помочь Лидуське сохранить и остатки нашего имущества. Книги, видимо, целы, если их не съели мыши. Классиков нужно сохранить для Котика, а остальное (фольклористика и библиография) даст возможность Лидуське перенести тяжелые первые годы. <…>

Знайте, что я верю только в Вас и только от Вас могу ждать этой последней дружеской услуги. М<ожет> б<ыть>, Вы же не забудете и о другом моем любимом детище: моей книге. Ее придется кое в чем пересмотреть. Я верю, что Юзик[47] об этом подумает и будет ее шефом, редактором, пестуном.

Поездка в Иркутск оказалась ошибкой. Пребывание здесь слишком затянулось – и нельзя так надолго отрываться от близкого круга. Не говорю уже о том, что я здесь слишком переутомился и перетрудился. Но именно здесь я получил то нервное расстройство, к<ото>рым страдаю и теперь и благодар<ной> почвой для которого явилась ленинградская зима 1941 года.

Поздравляю Юзика с наградой