Читать книгу - "Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский"

Балухатый, – после 20/VIII он потерял силу, а новых разрешений на въезд в Л<енинград> не дают. Кто-то приезжает в командировку и кое-как получает право прописки. Я не вправе толкать Вас на этот путь, т<ак> к<ак> можно и ошибиться. Словом, надо ждать изменения общего положения» (58–5; 9; письмо не датировано, судя по содержанию – сентябрь 1944 г.).

Тем не менее, сообщалось в том же письме, в программу работы юбилейной сессии был включен доклад М. К. об изучении фольклора в Петербургском университете. Возможность его участия не исключалась, таким образом, еще осенью 1944 г. «Если приедете на сессию, пришлем вызов», – уточняет Балухатый (58–5; 9 об.).

Однако уехать осенью 1944 г. не удалось; «сибирское сидение» продолжалось.

3 октября 1944 г. М. К. сообщал В. Ю. Соколовой (вдове Б. М. Соколова):

Наш отъезд и вообще дальнейшие судьбы наши – весьма неясны. Ленинградский Университет хлопочет в Москве о разрешении выезда для нескольких десятков профессоров и доцентов и нескольких сот студентов, не успевших приехать, – но результаты неясны. <…> В Иркутске же этот год живем очень плохо и трудно. Сидим без денег, трудно с питанием, поэтому и проч.

О том же – в письме Л. В. к Вере Крупянской (от 27 октября 1944 г.):

Мы по-прежнему сидим в благословенном Иркутске, и когда двинемся отсюда, одному Богу известно. История вопроса такова: Университет подал списки на вызовы в Смольный, и как раз в самый момент их оформления пришло новое распоряжение – прекратить выдачу вызовов, ибо въезд в Л<енингра>д воспрещается. Говорят, что это только до 1/ I 1945 г., но толком-то никто ничего не знает. После этого запрещения ректор очень энергично хлопотал об индивидуальных вызовах для профессоров, были очень большие надежды, почти уверенность и, наконец, в последний момент все лопнуло. Теперь надо сидеть и ждать изменения в общей ситуации.

Ждать пришлось еще несколько месяцев. «Как будто в недалеком будущем Университет сможет вновь выслать вызовы ряду профессоров, – обнадеживал М. К. декан Балухатый. – Пошлем вызов и Вам, поскольку есть сведения, что Вы соглашаетесь приехать и зимой» (58–5; 13; письмо от 12 декабря 1944 г.).

Разрешение было получено в конце января 1945 г.

В течение почти трех лет, проведенных в Иркутске, М. К. не переставал беспокоиться о судьбе ленинградской квартиры и оставленного в ней имущества, в первую очередь – книг. По этому поводу он регулярно переписывался в 1942–1943 гг. с дворником Никитиным, на чье попечение передал свое жилье, и управдомом И. П. Гребневым, а также – с Виктором Андрониковичем Мануйловым (1903–1987), историком русской литературы, который, оставаясь в блокадном Ленинграде, был в те годы уполномоченным Президиума Академии наук по Институту литературы, то есть ведал и научными, и хозяйственно-бытовыми делами, в том числе делами эвакуированных сотрудников. Первое письмо М. К. отправил ему еще из Москвы – через неделю после прибытия. Интенсивная переписка продолжалась вплоть до возвращения Азадовских в Ленинград.

Сохранившиеся документы свидетельствуют, что еще осенью 1942 г. квартиру, где жили Азадовские и Нотгафты, неоднократно навещали – после смерти Федора Федоровича и его семьи – сотрудники Института литературы и Государственного Эрмитажа. Среди них был и Владислав Михайлович Глинка (1903–1983), историк и писатель, в то время главный хранитель собрания Литературного музея Пушкинского Дома (позднее – многолетний сотрудник Эрмитажа). Естественно, что именно он был командирован на ул. Герцена, тем более что квартира, в которой жили Азадовские, была ему знакома: осенью 1941 г. он посещал Ф. Ф. Нотгафта и знакомился с его коллекцией. О том, что произошло спустя год, он рассказал в своих написанных позднее воспоминаниях:

…осенью 1942 года, когда я уже работал в Институте русской литературы, Виктор Андроникович Мануйлов получил письмо от находившегося в эвакуации известного литературоведа М. К. Азадовского. Азадовский просил Мануйлова побывать в его квартире и, буде шкаф с книгами, оставленный в коридоре, уцелел, как и вся квартира, задвинуть его в комнаты и там запереть[36]. И вот втроем – Мануйлов, Михаил Иванович Стеблин-Каменский[37] и я – пришли в ту самую квартиру на Кирпичном[38], где я провел последнее воскресенье сентября около года назад. Оказалось, что Нотгафты с Азадовским делили квартиру пополам, по двум стенам коридора.

Я заглянул в комнаты Нотгафтов. Там было пусто, мебель уже всю куда-то вывезли, на паркете мелкий мусор и пыль. Но на стенах, с бронзовых штанг, укрепленных над карнизами, свисали крученые бечевки. У Федора Федоровича картины висели не по-дилетантски на гвоздиках, а подвешивались. И тут сказывался вкус и достаток коллекционера. В эти комнаты солнце не заглядывало. Может быть, «уплотняя» свою квартиру семьей Азадовских, Федор Федорович обдуманно уступил им комнаты по другую сторону коридора, куда солнце светило по утрам.

Одна из двух комнат Азадовского была изнутри закрыта на крючок, но по указанию Марка Константиновича мы ее высадили, т. е. попросту вырвали скопом задвижку и задвинули туда три шкафа из коридора. Да ведь не просто задвинуть! Надо было выгрузить все книги на пол, передвинуть шкафы и снова поставить в них книги. Потом мы ввинтили в дверь кольца, повесили замок – взяли его из музея института – и, наконец, наложили на все двери печати института. Уже перед уходом я заглянул в кухню, мимо двери которой мы проходили. Здесь у плиты я увидел наволочку от подушки, наполненную какими-то бумагами. Заглянув в одну из них, я прочел начало протокола одного из заседаний «Мира искусства» о приеме в члены общества Нарбута[39]. Очевидно, что это была часть архива «Мира искусства», и, вероятно, как не очень важная часть его, эти бумаги предназначались на растопку. Но я все-таки захватил их с собой и в 1950‑х годах передал их В. Н. Петрову[40], от которого они впоследствии перешли в архив Русского музея[41].

Разумеется, все эти подробности отсутствовали в письмах Мануйлова к М. К. Не желая его волновать, Виктор Адроникович сообщал в Иркутск лишь самое существенное. Например, в открытке от 6 января 1943 г.:

Дорогой Марк Константинович! не знаю, получили ли Вы мое большое письмо, посланное Вам в ответ на Ваше от 3 октября[42]. На днях я еще раз был на Вашей квартире, а до этого два раза там был как зав<едующий> музеем В. М. Глинка. Не тревожьтесь. Хотя Никитин в больнице, но там живет и за квартирой смотрит его жена Евдокия Федоровна.