Читать книгу - "Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин"

Кроме того, ИА на протяжении всех этих лет методично доносила до мирового сообщества одну простую мысль: хотите, чтобы Москва все вернула Берлину? Что ж, это будет любопытный прецедент — потому что тогда и Лувру придется возвращать полколлекции в Италию, Британскому музею — мраморы Парфенона в Грецию и так далее. Этот антоновский аргумент выглядел настолько убедительным, что никто, кроме собственно немцев, на нее по-настоящему и не наседал.

В теории история упрямой Антоновой, долго не желавшей принять очевидное и неизбежное, должна была оказаться классической иллюстрацией стадиальности известного процесса: отрицание — гнев — торг / поиски компромисса — депрессия/отчаяние — принятие. Проблема в том, что, таков уж был ее характер, ИА никогда не испытывала депрессий и торговалась только в тех случаях, когда у нее был заряженный пистолет, а у продавца — нет, и поэтому на практике она действовала скорее по диалектической схеме, сводящейся к отрицанию отрицания — и принятию «очевидного» на новом уровне, не предполагающем расставания с прежними представлениями; в результате сама она по окончании торговой сессии чувствовала себя еще лучше, чем раньше, — тогда как ее успешные разоблачители, которые намеревались заставить ее платить самую высокую цену, катались по полу, захлебываясь малиновой пеной вот именно что от гнева и депрессии.

Сначала политики, а потом и журналисты, осознав, что с наскока отобрать трофеи не удастся, — стали теребить себя за мочки уха и ратовать за преимущества плана Б: самим инициировать — или охотно соглашаться на — «совместные» выставки трофейного искусства из Пушкинского в России; с целью, видимо, как можно чаще напоминать прессе, что ценности были вывезены из Германии «при неясных обстоятельствах» и согласно международным законам в неопределенном будущем подлежат возвращению; мы будем давать гранты на их часто испытывающие дефицит то того, то другого музеи, а они — когда-нибудь, постепенно — придут к новым идеям на этот счет.

Да и нет ли, задумывались более трезвые головы, в том, что покамест это искусство хранится у русских, своего рода справедливости? Как выразился один немецкий политик[526], оказавшийся по поручению своего Минкульта в Пушкинском, «мы должны понять, что для страны, где бедность и кошмарное существование, когда постоянно приходится чем-то жертвовать, искусство имеет особое эмоциональное значение». «Мне довелось пообщаться с директором Ириной Антоновой, высокообразованной женщиной, которая почти без акцента говорит по-немецки, — и могу лишь снять шляпу перед ее чувством собственного достоинства. Я ведь не знал ее лично, только ярлыки из прессы, — а там обычно тиражируют ее негативный образ. Она мне сказала: таковы уж эти журналисты, они демонизируют меня. Нас вместе пригласили на прием в немецкое посольство, и она произвела на меня впечатление очень умной женщины. Она интернационалистка. В Пушкинском музее она показала мне вещи Шлимана — чтобы продемонстрировать, что хранение осуществляется по самым высоким международным стандартам. Она ни разу не упомянула о своих проблемах с окнами, с отоплением. Она просто хотела продемонстрировать, сколь блистательно преподносятся эти сокровища. Это своего рода культурно-политическая декларация, и я полагаю, в этом присутствует и нечто компенсаторное. Это, помимо всего прочего, способ представить миру русских как цивилизованный народ. И я ощутил: здесь собрано подлинно мировое искусство».

Цивилизованность восторжествовала, накал страстей спал, однако, разумеется, инерция есть инерция, от драматичных столкновений никто не застрахован, так что, когда ИА вызывали исполнить что-либо из «ее» репертуара на бис, она не ломалась. Именно так сложились обстоятельства на международной конференции «Музеи и власть», когда немецкие исследователи принялись со сцены вежливо упрекать русских коллег в том, что поиски пропавших немецких сокровищ идут недостаточно быстро — и почему бы им не показывать так называемое трофейное искусство поактивнее. Там сидели директора всех больших музеев — вплоть до Эрмитажа, но в тот момент, когда в интонации немцев появились какие-то особые нотки — не то намек на претензию, не то упрек в нерасторопности, — весь зал «резко повернулся к Антоновой: все понимали, что кто-то им должен ответить»[527]. ИА в тот момент была уже даже не директором — но «она, конечно, встала. Это была замечательная ария. Очень спокойно, даже снисходительно — что мы-то понимаем, что мы должны. И мы это делаем. И та программа действий, которую вы описали, — она недостаточна. Я вам больше скажу… — и дальше яркая картина, что мы делаем. Но: "вы-то — что ВЫ сделали за это время? Один немец, который вывез икону из разрушенного села — ИМИ ЖЕ И РАЗРУШЕННОГО! — через много лет его потомок эту икону возвращает. И с такими почестями, с помпой, как будто он возвращает и этот музей, и эту библиотеку сожженную. А я могу вам сказать — сколько именно было разрушено, вот цифры. Вы говорите, что вы занимаетесь розыском. Но где это отражено? Где публикации? Вы не ищете! Вы это только декларируете — чтобы побудить нас что-то сделать. Так сделайте это! Вы нас упрекаете, что мы не можем предоставить то-то и то-то. А откуда мы можем — если вы все сожгли? Так занимайтесь, ищите". Тот случай, когда эти исследовательницы предпочли бы, чтобы их не существовало вообще»[528].

Неудивительно, что, когда Пушкинский — сам не демонстрирующий клад Эберсвальде — вывез его однажды в Эрмитаж на выставку про бронзовый век, присутствовавшая на открытии канцлер А. Меркель — которая прекрасно знала об официально предъявляемых Германией претензиях на эти 2,6 килограмма золота и которая могла и должна была задать Антоновой вопрос «Когда вы нам это вернете?» — предпочла не нарываться на отповедь и лишь осведомилась у московского директора, где именно та так хорошо выучила немецкий язык.

Сотрудники ГМИИ также оказывались под стать своему вождю; «все они делают вид, что война закончилась позавчера», по меткому замечанию одного немецкого музейщика о своих коллегах из РФ. В Пушкинском — особенно в ведомстве археологии, к которому приписаны сокровища, — к идее «вернуть Шлимана» действительно относились достаточно скептически. «Никогда не считала, что мы должны все вернуть Германии, — пожимает плечами замзавотделом, один из авторов троянского каталога Л. Акимова. — Сколько помню, у нас в музее никто не придерживался такого мнения»[529].

Лет через десять после казуса с каталогом Шлимана Пушкинскому, однако ж, снова пришлось — или довелось — сотрудничать с берлинскими музеями по части археологии, и в рамках подготовки к выставке «Эпоха Меровингов — Европа без границ» в музей приехала немецкая делегация во главе все с тем же профессором Менингом. По словам принимавшего гостей В. П. Толстикова, когда все участники переговоров уселись за стол, он