Читать книгу - "Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский"

Считаю крупной ошибкой намерение редакции печатать только небольшие рецензии – лучше, по-моему, совсем от них отказаться. Рецензия интересна не похвалой или порицанием, а подробным обзором ошибок и достижений – не удивительно, что так мало находится желающих писать рецензии для Вашего журнала.

Рецензии строились, как правило, однотипно: общая оценка, характеристика научного метода и содержания и (в заключение) перечень фактических ошибок, пробелов и пропусков. В этой последней части, весьма чувствительной для автора рецензируемой книги, М. К. высказывал свои возражения открыто, не обинуясь, а подчас и резко (даже если речь шла о его друзьях и знакомых). Почти все его рецензии содержат – в той или иной степени – полемику или критику, причем всегда обоснованную. Трудно найти в его наследии рецензию, не содержащую серьезных упреков[67]. При этом М. К. подписывал рецензию либо своей собственной фамилией, либо – своими инициалами (М. А.), не прибегая к псевдонимам. Известен лишь один случай, когда он отступил от этого правила: рецензия на декабристский номер журнала «Каторга и ссылка» (1925. № 8)[68]. Упрекнув С. Я. Штрайха в небрежности и серьезных упущениях, а Б. Г. Кубалова – в «каком-то неуважении как к читателю, так и к редакции журнала» и явно не желая осложнять отношений, М. К. прикрылся псевдонимом (впрочем, довольно прозрачным). Была здесь и другая причина – о ней говорится в письме к Здобнову от 6 мая 1926 г.:

Посылаю для № 3 рецензию на декабристский № «Каторги и Ссылки». Хорошо бы без сокращений – да она и не так длинна. <…> Я посылаю под псевдонимом, потому что послал в «Сиб<ирские> Огни» рецензию на другую работу Кубалова[69] – и не хотел бы, чтоб такое совпадение было истолковано как личный выпад. Псевдоним сохраните от всех, даже и от Ан<атолия> Ник<олаевича>[70].

Говоря об Азадовском-рецензенте, следует также учитывать, что границы и правила рецензионного жанра весьма расплывчаты. Спонтанный отклик М. К. на новую книгу нередко перерастал допустимый рецензионный объем, превращаясь в полноценную статью. Или напротив – сокращался до размеров небольшой газетной заметки.

Достигнув к 1924 г. 35-летнего возраста, М. К. стал ощущать физическое недомогание. Сказывались перенесенный в Томске тиф, его рецидив в Чите и непомерная преподавательская и общественная нагрузка; ему требовалось серьезное и длительное лечение. По этой причине осенью 1924 г., получив путевку в Кисловодск – в один из санаториев Центральной комиссии по улучшению быта ученых при Совнаркоме РСФСР (ЦЕКУБУ), он в обществе Веры Николаевны отправляется «на воды», откуда регулярно пишет жене, рассказывая о своем досуге.

Приводим выдержки из его писем:

6 октября.

Вчера решился подняться на так называемые Синие камни, откуда видна цепь снежных гор. На вершине нас хватило таким ветром, что буквально костенели руки и я не мог держать в руках бинокль. Представь, там же встретил милую землячку. На самом верху – знаешь кого? Кусты облепихи. Самой настоящей северной облепихи. Вот тебе и юг! Я принес две огромные ветки, полные ягод, и произвел фурор в санатории. Особенно среди сибиряков. <…>

Третьего дня был неприятно встревожен телеграммой Анат<олия> Михайловича[71], где он сообщал о предполагаемом его увольнении. Что я могу сделать из Кисловодска? Послал телеграмму Зицерману[72], Бушмакину, самому Мышкину. <…> Хорошо знаю, что толку никакого не будет. Нужно было выполнить до конца долг свой. Кроме того, что мне жаль Анат<олия> Мих<айлович>а, меня теперь тревожит и судьба кабинета. Как бы за это время его не растаскали. <…>

Здесь живет московская артистка Веснина[73]. Дивная исполнительница камерной музыки. Вчера она особенно распелась. Пела мои любимые вещи (из цикла Гейне, музыка Шумана) (88–4; 15–17 об.).

В письме от 10 октября М. К. сообщает, что пытается согласовать с П. К. Казариновым необходимость поездки из Кисловодска в Петербург и Москву – с тем, чтобы вплотную заняться реализацией первого и второго выпусков «Сибирской живой старины»:

Нужно ходить из магазина в магазин и предлагать по одному, по два экземпляра, как я делал с «Беседами»[74]. Только так<им> обр<азом> и можно все распродать. Москвичи слишком заняты для этого. В результате – из 130 экз<емпляров>, посланных в Москву, продано только 30. И нам предстоит сесть в лужу. Поэтому – я писал Каз<аринов>у, чтобы ВСОРГО ассигновало мне руб<лей> 30–40 для специального заезда в столицы. <…> Поговори с П<антелеймоном> К<онстантиновичем> и расскажи ему обо всем этом. Буду ждать телеграммы в Москву. Не знаю также, отправлены ли остальные экземпляры Сибир<ской> Жив<ой> Стар<ины> в Москву (88–4; 13–14).

12 октября. <…>

Мы много днем (несмотря на холод) гуляли. С нами была очаровательная пара: художник-архитектор Веснин[75] и его жена – певица. Я очень подружился с ними. Их прозвали здесь inséparables[76]. Я вспомнил, что и нас так с тобой называют… <…>

От Кс<ении> Николаевны[77] получил открытку в стихах. Показывала ли она ее тебе? Она все опасается за меня и за Веру Ник<олаевн>у. Действительно, Вера Ник<олаевн>а здесь ужасно разошлась, развеселилась, бывают моменты, когда она становится подлинной душой общества (88–4; 23–24).

17 октября М. К. прибывает в Москву, где встречается с друзьями и коллегами (братья Соколовы, П. Н. Сакулин[78] и др.). Посещает также комитет Русского библиографического общества при Московском университете, недавно избравшего его своим действительным членом[79]. В письме от 20 октября он рассказывает Надежде Павловне:

Я успел побывать здесь на торжественном заседании Библиографич<еского> о<бщест>ва. Произнес там приветствие от имени ВСОРГО. И в ответ получил неожиданно такой комплимент от председателя[80], что чуть под стол не свалился: «Нам очень дорого, – сказал он, – что приветствие ВСОРГО произносится одним из виднейших библиографов, чьими трудами может гордиться не только Сибирь, но и вся Россия». Честное слово, искренне заявляю, что в последнем абзаце переборщено. Побывал на заседании Пушкинской комиссии[81]. Встретил там Сакулина, Пиксанова, Розанова[82]. Все меня очень мило и приветливо приняли.

В следующее воскресенье (по приезде из Ленинграда[83]) у меня уже весь день расписан. До обеда поеду за город на Мамонову Дачу в Музей народоведения[84] к проф<ессору> Борису Соколову. Днем обедаю у Силлова – а вечером приглашен к Сакулину. Приглашен еще к Пиксанову, к Юр<ию> Соколову. Словом, нарасхват (88–4; 19–19 об.).