Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

важный, даже чуть надменный покойник. Почти ничто не напоминало в нем живого Трифонова. Разве только обезоруживающая, знакомая улыбка застряла в уголках рта, еще не совсем успела уйти.

Затем была гражданская панихида, речи видных писателей и критиков. Ораторы говорили, что произведения Трифонова «пробудили в нас совесть», что он умел видеть «отблеск истории на лице каждого человека», что он «был добр», что он создал бы еще очень крупные, «может быть, великие произведения».

Все это была горькая, невозвратимая истина.

А сверху, с бордового полотнища, смотрел живой Трифонов. Там, в золотисто-розовом апрельском свете и токах воздуха, колыхалась и реяла веселая, добрая Юрина душа.

* * *

«Что вы считаете самым главным событием вашей творческой жизни?» — такой вопрос был задан Трифонову в интервью, опубликованном в марте, за несколько дней до трагической развязки.

Подразумевалось: самое главное событие творческой биографии для писателя — это, конечно, и главнейшее из событий всей жизни.

Чуть поразмыслив, Трифонов ответил: «Появление в газете „Московский комсомолец“ моего первого рассказика. Это случилось в 1947 году».

Он выбрал эту судьбу.

Веркольский народник

Первое знакомство

Излюбленные его словечки, которые, кажется, слышишь вновь, когда представляешь Федора Александровича Абрамова: «…надо драться!»

Узнав как-то, что тираж всесоюзного очерково-публицистического альманаха «Шаги», где ему предложили напечататься, более чем скромен: всего-навсего десять тысяч экземпляров, — Абрамов всем видом изобразил удивление. Он нарочито картинно растопырил поднятые руки, отпрянул, как от наваждения, попятился, тряхнул откинутой головой, но в карих его глазах тут же вспыхнул шалый огонек. «Что за сон такой! — произнес он уже серьезно. — Надо драться! Раз не по вине редакции — драться надо!..»

Внешне если он напоминал в такие мгновения драчуна, то разве легчайшей весовой категории, той, что профессионалы именуют «в весе пера» или «в весе петуха». Невысокого роста, широкоплечий, подвижный, моложавый, в заботах повседневности он выглядел собранным, готовым к действию. Всем существом своим, мне кажется, Абрамов был обуян нетерпеливой страстью, исполнен деятельным любопытством к окружающему, энергией гражданственности. Он был из тех, кого искони звали трибунами. Очередная, на его взгляд, общественно важная проблема захватывала его, и тут уж он крушил нытиков и маловеров. Ради излюбленной идеи не уставал будоражить окружающих, сам готов был к смелым и даже отчаянным поступкам.

Конечно, Абрамов был человек непростой, не каждое его слово стоило принимать за чистую монету. Жила в нем этакая крестьянская лукавинка, то свойство знающего людскую природу и изнанку земного существования мужичка, когда речь нередко ведется с оглядкой и двойным умыслом, — не только чтобы себя показать, но и других испытать. Мол, а ты сам каков?! — Но если он, случалось, ёрничал, суесловил, разыгрывал роли, то потому только, что на самом деле очень серьезно относился к жизни, без крайности не лез в воду, не зная броду, а в достижении цели не пренебрегал также и хитростью.

Он не прочь был прикинуться простачком, любил прибедняться. Его очерки и статьи с середины 70-х годов как лучшее, что дала советская публицистика, перепечатывались, в том числе с авторскими доработками, на страницах альманаха «Шаги», который я редактировал, позже и сам Ф. Абрамов вошел в члены редколлегии — встречаться и беседовать с ним приходилось нередко. Как известно, постоянно Абрамов жил в Ленинграде. «Мы люди провинциальные, — при случае говаривал Федор Александрович. — Да я и в Москве почти не бываю… Это вы тут варитесь в сферах…» Между тем хорошо известно было, что Абрамов бывал не только в Москве, но и в Токио, Вашингтоне, Париже, Лондоне — да и где там еще…

Он был, в моем представлении, человеком отнюдь не нуждающимся (замечу это в пояснение к деловым строкам писем, которые приводятся ниже). Но как тщательно подсчитывал гонорар, как аккуратно следил, чтобы его нелегкий писательский труд был точно оплачен. Внимание к трудовой копейке — в этом тоже было нечто от природной закваски, от крестьянской рачительности.

И вот подлинной стихией такого человека было пламенное слово, обращенное на общую пользу.

В самом конце 1971-го или начале 1972 года всесоюзный Совет по критике, где я тогда работал, задумал обсудить на своем заседании развитие современной прозы. Для живости дискуссии и налаживания диалога решили пригласить в среду критиков мастеров прозы, чье творчество находилось в центре читательского внимания. В числе других был и Ф. Абрамов. Помню, что Федор Александрович выступить согласился не сразу. Колебался, отнекивался, медлил. Затем все-таки согласие дал.

В назначенный день конференц-зал Союза писателей СССР на ул. Воровского, вмещавший человек сто, был переполнен. Тут я и встретил своего уклончивого собеседника по междугородным переговорам. На нем был серый толстый свитер с высокой горловиной, поверх тогда модный кожаный черный заграничный пиджак, впрочем, нередкий в литературной среде, на ногах теплые войлочные ботинки. Одет без намека на официальный случай, вразнобой, скорее по-домашнему. Крестьянскую упругость и силу его сложения я оценил позднее. А тогда, по первому впечатлению, в мелькании лиц, в шуме большого собрания, он показался словно бы уменьшенным в размерах. Маленький, неприметный, чернявый, он как будто затерялся в возбужденном многолюдье зала, ожидавшего открытия заседания. Примостился в заднем ряду стульев, у стены, ближе к выходу. Листал блокнот, делал пометки.

Когда же дошел его черед выступать, то не только я, но, думаю, и многие другие почувствовали, что не Абрамов затерялся в этом зале, а скорее зал исчез, перестал существовать, когда он говорил. Так духоподъемна и зажигательна была речь.

Он говорил о главном, о коренном — о драматических судьбах русской деревни, о ее послевоенном разорении, о тысячелетней истории, которая «уходит сегодня в небытие», об «изменении лика русской земли», о долге литературы и культуры перед деревней. Говорил так, что каждый сидящий в зале ощутил себя виноватым, обязанным что-то делать. Это была, возможно, первая «обкатка» тех мыслей, которые вылились позже в его известное выступление на VI съезде писателей СССР — «О хлебе насущном и хлебе духовном» (1976)…

Что называется, по душам мы разговорились с Ф. А. Абрамовым летом 1973 года в Латвии. Это было на палубе маленького белого пароходика «Москвич», который почти бесшумно резал зеленые волны широкой полноводной реки Лиелупы. Пароход держался левого высокого берега. Мимо, в истоме клонившегося к исходу июльского дня, проплывали безлюдные песчаные откосы, заросшие диковатыми соснами, с причудливо распяленными над обрывами щупальцами могучих корней, справа зеленела пойма уже опустевших лугов, впереди предощущалась раздольная ширь Рижского залива, и со всех сторон была вода, вода.

Мы