Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

жалко барахтавшегося новичка, которого, как гадкого утенка, с жестокостью юности чуть было не заклевали старшие по возрасту и более подготовленные участники творческого семинара.

Федин не только способствовал публикации в журнале «Новый мир» первой повести Трифонова, с чего и началась его писательская судьба. Он сделал для молодого литератора и нечто большее, проявив по тому времени твердую настойчивость и гражданское мужество.

Юрий Валентинович подробно рассказывал о баталии, которая разыгралась на заседании Комитета по Сталинским премиям в 1951 году, когда на нем среди выдвинутых на соискание произведений рассматривалась его повесть. Федин был членом Комитета. И он сумел отстоять кандидатуру Трифонова, против которой «по анкетным мотивам», из-за отца, причисленного к «врагам народа», ополчилась группа конъюнктурщиков. 25-летний никому не ведомый новичок получил тогда одну из высших литературных наград страны.

— Сталину иногда нравилось давать премии детям казненных, — прибавил Трифонов.

— Вот ты об этом и напиши, — заметил я.

— Хорошо. Подумаю, — заключил Трифонов.

Чтобы хоть чем-то ответить на доверительность его рассказов, я предложил Юрию Валентиновичу прочитать собственные воспоминания о Федине для того же сборника, только что вышедшие в журнальном варианте.

Трифонов согласно кивнул… Уходя, он засунул мою публикацию в элегантную кожаную папку, с некоторых пор все чаще заменявшую для него былой необъемный портфель. Все-таки какие-то черты самой элементарной респектабельности, вроде этой папки или заурядной светло-серой дубленки, то ли с возрастом, то ли с волной успеха во внешнем облике Юрия Валентиновича проступали.

В первых числах февраля Трифонов позвонил мне со своей дачи в Красной Пахре. Вначале речь шла о театральной постановке, которую я смотрел накануне. Затем Юрий Валентинович сам заговорил о Федине.

— Я тоже напишу о нем, — сообщил он как бы между прочим. — Интересно это его письмо по поводу твоей первой книжки, какое большое! Он был подробный человек, — определил Трифонов. — Да. Хотя и холодноватый…

— Не без этого…

— Но кто из нас не холодноватый?! — скрипуче засмеялся Трифонов. — Это, наверно, только часть того, что ты бы мог написать? По фактам, да и вообще. Листа два печатных наверняка бы набежало еще — если бы плеснуть красок, подробней изобразить встречи, как он курил трубку, каким был в жизни, в быту, а не только давать информацию? — Потом переменил тон: — Но зато у тебя есть основательность в документах, которой, чувствую, мне будет недоставать… Надо разыскать странички его замечаний по моему рассказу 1947 года, когда я был участником семинара. Потом его листки с разборами глав «Студентов», в рукописи, там есть языковые тонкости. Была еще его статья к юбилею Литературного института. В ней выдержки из его же давних творческих характеристик участников семинара. Его последнее письмо ко мне… — И Юрий Валентинович углубился в те деловые подробности, которые предшествуют всякому литературному труду.

Опять же не стану преувеличивать своего значения во всей этой истории. Если я на что и повлиял в итоге, то, может, лишь на то, что очерк Трифонова чуть больше оснастился документальным материалом да несколько ускорилась сама его подготовка. Отношение же к объекту повествования давно выработалось и оставалось у автора четким, благодарным и трезвым, какой всегда была жившая в нем потребность воздать должное незабываемым событиям и переживаниям прошлого.

Очерк «Воспоминания о муках немоты, или фединский семинар сороковых годов» еще до мемуарного сборника появился на журнальных страницах. Встретив меня как-то, Юрий Валентинович рассказывал:

— После выхода журнала некоторые так называемые «прогрессисты» на меня обиделись: «Как ты мог о нем писать? Он то да се…» А как же я мог не написать?! Федин делал для меня только добро…

Для Трифонова это был высший и решающий аргумент: делал добро.

XII. Еще о его читателях. Последняя весна

В 1980 году отмечалась годовщина битвы на поле Куликовом, положившей начало освобождению Руси от татаро-монгольского ига. Трифонов отозвался на это событие статьей под названием «Тризна через шесть веков».

Небольшая по объему газетная публикация заслуживает того, чтобы сказать о ней отдельно. Легко и естественно припадает авторская мысль к дальним истокам отечественной истории. «Что скрыто в глубинах народной памяти, что сохранилось, пережглось, превратилось в уголь, в руду, в нефть? — так начинается статья. — История живет в книгах, а историческая память в языке и в том, что принято называть душою народа. Никто… не может в точности объяснить, что есть душа, но необъяснимое существует, и в этом необъяснимом существует другое необъяснимое — память…»

Кажется, будто сам слог публицистического раздумья овеян духом летописных источников, в нем звучат скорбные и эпические свидетельства «Задонщины», присутствуют точно распознанные «зарубки» былого, которые, хотим мы того или нет, через неисчислимое множество не поддающихся учету причинно-следственных связей продолжают свое воздействие на нас, далеких потомков. Когда читаешь статью, не покидает ощущение, будто автор готовился не только к выступлению для газеты, а может, держал в планах нечто более крупное из той эпохи (повесть? роман?) — так полно живет он в предмете своего рассказа, столь досконально и тщательно все изучил.

Существовали ли подобные замыслы — не знаю. Но и в публицистике полное владение предметом необходимо для личностного к нему отношения. О поворотном событии отечественной истории Трифонов написал по-своему, как по-своему отозвался на него, допустим, В. Распутин, чей прекрасный очерк «За Непрядвой лебеди кричали» также выделяется среди художественной публицистики на эту патриотическую тему, печатавшейся в 1980 году.

Давняя трифоновская тема есть в публицистической статье. Историческую заслугу Дмитрия Донского и поднятого им воинства писатель видит в том, что доблестные русские витязи навсегда разбили и развеяли уже успевший обосноваться в душах многих поколений русских людей страх перед якобы вековечным порядком иноземного рабства, перед будто бы неколебимой силой того, что получило название татаро-монгольского ига. «Все верно, — пишет Трифонов, — Мамая уничтожил не Дмитрий Донской, а Тохтамыш, тот же Тохтамыш спустя два года разорил Москву, мстя за поражение на Дону, и опять затягивался аркан, и все как будто возвращалось к прежнему, но — пали стены страха, и прежнего быть не могло… Никакие набеги ордынцев на Москву не могли уже остановить крепнущей молодой силы, а начало тому положило бесстрашие на поле Куликовом».

Статью «Тризна через шесть веков» я предложил автору дать в очерково-публицистический ежегодник «Шаги», который редактировал. Юрий Валентинович согласился. Но сказал, что в альманахе хотел бы поместить чуть более полный вариант статьи, чем тот, который был напечатан в газете. Так он и сделал. Представленный им в редакцию текст оказался едва ли не последним публицистическим выступлением писателя. Рад, что статья в окончательном виде