Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

В годы «научного администрирования», по выражению Ф. Абрамова, руководимая им кафедра обрела известность в Ленинграде как рассадник свободомыслия. «Работаю уже скоро год зав. кафедрой совет [стской] литературы и жду не дождусь, когда снимут», — писал Ф. Абрамов выпускнику факультета своему молодому другу Ю. Г. Буртину 31 января 1957 года. И дальше в том же письме рассказывал: «За дискуссию о „Хлебе едином“ (романе В. Дудинцева „Не хлебом единым“. — Ю. О.) (мы вызывали из Москвы автора) нам, и в частности мне, такую головомойку дали, что и сейчас еще не совсем очухался. Снова прогремел в Ленинградских газетах (во всех и даже в передовых статьях). Леву Плоткина (профессора кафедры Л. А. Плоткина. — Ю. О.) хватил инфаркт, 6 недель бедняга лежал в больнице… Не из-за одной дискуссии свалился, но все-таки…»

В затхлой идеологической обстановке тогдашнего Ленинграда и университета имени Жданова необычный заведующий кафедрой объединял вокруг себя талантливую мыслящую молодежь и передовых преподавателей. При нем присмирели и поубавили прыть местные ретрограды, вроде литературоведа Е. И. Наумова, и, как они названы в том же письме, — «его собратья по духу и перу». Показательны уже многолетние отношения Ф. Абрамова с критиком и публицистом Юрием Буртиным.

Взаимный человеческий интерес возник еще в сталинские времена, когда младшекурсник Буртин в 1951 году написал доклад для кружка советской литературы студенческого научного общества (СНО) с непривычной и смелой трактовкой образа Григория Мелехова из романа Шолохова «Тихий Дон».

В этом докладе девятнадцатилетний студент приходил к выводу, что Григорий Мелехов никакой не отщепенец, по темноте и недомыслию противопоставивший себя интересам народа и сметенный с пути прогрессивным ходом истории, как в один голос благонамеренно внушали вузовские учебники и пухлые монографии, а, напротив, душевно чуткий человек — совесть трудового казачества. Именно из-за таких качеств своей незаурядной натуры Григорий Мелехов собственной судьбой как бы повторил трагическую судьбу казачества в революции, утверждал Буртин.

Когда с докладом ознакомился руководитель студенческого кружка Евгений Иванович Наумов, у того волосы встали дыбом. До заслушивания доклада на кружке дело не дошло, его вынесли сразу на обсуждение кафедры. Классификации в речах ораторов звучали политические и самые резкие: Буртин предъявляет «гамбургский счет» советской литературе, его сочинение написано с «кулацких» и «бухаринских» позиций. Е. И. Наумов с единомышленниками настаивали на исключении докладчика из комсомола и из университета.

Заодно нагорело и руководителю студенческой работы аспиранту последнего года обучения Ф. А. Абрамову, правда, не во всем солидарному с подопечным и выражавшему еще на предварительных стадиях несогласие с рядом положений доклада. Ситуацию несколько разрядило и то, что Ф. А. Абрамов сам был идейным вождем факультета, секретарем факультетского партбюро, и уж слишком наскакивать на него остерегался даже Е. И. Наумов.

Скандал окончательно улегся лишь после того, как Буртика взял под защиту и приветил сам Михаил Александрович Шолохов, на московскую квартиру которого ездил «за правдой» юный вольнодумец. Полузабытые отзвуки этой идейной стычки звучат в письме Ф. Абрамова Ю. Буртину от 22 июля 1965 года: «По поводу Гришки Мелехова мы с тобой не спорили. Врешь! Это тебя Наумов дубасил, а я, наоборот, защищал».

Узнав о подготовке нынешнего биографического очерка, Ю. Г. Буртин щедро ознакомил меня с целой кипой адресованных ему писем Федора Александровича. Буртин был на десять лет младше, но Абрамов умел влюбляться в самостоятельно мыслящих и необычных людей.

Новые факты об Ф. А. Абрамове-ученом сообщил мне в Архангельске и профессор здешнего пединститута литературовед Ш. 3. Галимов, у которого Ф. Абрамов осенью 1952 года принимал вступительные экзамены в аспирантуру ЛГУ. Отношения с земляком-архангелогородцем переросли затем в тесное многолетнее общение, о котором Ш. Галимов напечатал теперь серию мемуарных очерков в газете[14].

Однако все это события несколько более позднего времени, чем первые послевоенные годы. А в ту пору недавние фронтовики, еще носившие полинялые армейские кители и гимнастерки, с орденскими планками и нашивками ранений на груди, — влиятельные люди в студенческой и аспирантской среде. Федор Абрамов выделялся среди них. Недаром товарищи и коллеги по факультету почти неизменно выдвигали его в партийные вожаки.

Но гражданская страсть и неукротимость, с которой Абрамов отдавался общественной жизни и литературным делам, очевидно, основывалась пока еще больше на вере в затверженные догматы и чужие непогрешимые авторитеты, чем на глубоких знаниях, опыте и независимом суждении. Не выработаны еще и та преданность истине и стойкость, которые будут отличать Абрамова зрелой поры. По собственному признанию, в трудные моменты («черные дни»), а их было немало в крутые последние годы сталинского правления, его тоже, случалось, захватывал «какой-то всеобщий страх и малодушие». Остерегался университетский любимец, как с беспощадностью скажет позже, погубить и «свою чистую, свою безупречную биографию, которая по тогдашним временам открывала передо мною все двери».

Обо всем этом с мужественным чистосердечием Абрамов поведает в автобиографическом рассказе «Слон голубоглазый» в 1979 году. Это будет рассказ-покаяние, где на себя, прежнего, автор смотрит уже с совершенно иных нравственных высот.

Причинами, которые только что названы, и объяснялись ложные шаги молодого ученого на рубеже 40-х — начала 50-х годов.

В период так называемой кампании против космополитизма и формализма Ф. Абрамов в соавторстве с Н. Лебедевым напечатал статью «В борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения» («Звезда», 1949, № 7), где подверг огульному разносу плеяду выдающихся ленинградских ученых — Б. Эйхенбаума, В. Жирмунского, Г. Гуковского, М. Азадовского. После статей в «Звезде», в числе которых была и эта, Б. Эйхенбаум, как и многие его коллеги, был лишен возможности печататься и нормально работать[15]. К сожалению, это не был единственный поступок такого рода со стороны начинающего ученого и партийного активиста.

Переломный 1953 год, смерть И. В. Сталина и последующие события в жизни страны возбудили интенсивную работу общественной мысли, способствовали освобождению ее от догматизма. Ф. Абрамов был тут лишь впереди многих. Однако ничто не проходит бесследно. Роман «Братья и сестры» начат в 1952 году. И нет оснований считать, будто догматические заблуждения Ф. Абрамова конца 40-х — начала 50-х годов, как спешит объявить А. Турков, «на формировании его творческих замыслов в конечном счете не сказались»[16]. Увы, сказались, да еще как! Хотя, конечно, не они определяют главное в первом романе тетралогии.

В 1954 году тогда еще никому не известный доцент Ф. Абрамов опубликовал статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» («Новый мир», 1954, № 4). Материалом статьи явились романы «Кавалер Золотой Звезды» и «Свет над землей» С. Бабаевского, «Жатва» Г. Николаевой, «От всего сердца» Е. Мальцева, «Заре навстречу» Ю. Лаптева, «Марья» Г. Медынского, «Золототысячник» И. Рябокляча… «Прекраснодушные вымыслы» и «условно-романтические выдумки», присущие целому направлению тогдашней «деревенской» прозы, Ф. Абрамов назвал «пасторальным романтизмом».

Это было смелое и сокрушающее выступление против кабинетной романтики, в конечном счете — против идеологии догматизма сталинского толка,