Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

К этому хотелось бы добавить: лучше увидеть и ощутить грани между добром и злом, глубже понять окружающую нас современность помогает и роман «Нетерпение».

XI. Возвращения в «Альма-матер»

…1 января 1976 года выпало на четверг. Следующий за ним рабочий день куда-то перенесли. Образовались небольшие новогодние каникулы.

Литературное население Дома творчества Переделкино, проживавшее здесь и трудившееся над рукописями, пополнилось на эти дни наезжими писателями, прибывшими сообща встретить Новый год, побродить в неспешной беседе по дорожкам уснувшего на зиму дачного поселка да и просто «глотнуть кислорода» — подышать студеным воздухом с запахами сосновой хвои. Среди приехавших был и Трифонов.

В 1975 году Юрию Валентиновичу исполнилось пятьдесят лет. За заслуги перед советской литературой он был награжден орденом «Знак Почета». Человек несуетливый, но с обостренным чувством товарищества и компанейства, Юрий Валентинович, окидывая прощальным взором год возрастного перевала, возможно, испытывал потребность быть на людях. Обычно он дома творчества не жаловал и, за исключением разве приморских мест отдыха, да и то в летнюю пору, в них наведывался редко. Писать в доме творчества он вообще почти не мог. Говорил, что над ним тяготеет «эффект улья», мысль, что за стеной тоже кто-то пишет.

Допускаю, впрочем, что на тогдашний новогодний приезд дополнительно повлияли и какие-то домашние обстоятельства.

Юбилейный для Трифонова конец года был «урожайным» на публикации о его творчестве в литературной периодике. Тона преобладали заздравные.

Во время прогулки Юрий Валентинович сообщил, что взял семинар по прозе в Литературном институте. Это было несколько неожиданно: он и без того был загружен, без устали работал. «Дает ли это что-нибудь материально?» — осторожно поинтересовался я. «Нет, гроши! — качнул головой Трифонов. — Но, знаешь, интересно: молодость, свежий взгляд — талантливые есть ребята! Да и зачем тогда иначе живем?»

Тема Литературного института затем не однажды возникала в наших беседах. Трифонов был привязан к своему семинару. Называя неизвестные мне фамилии учеников, говорил о них уже как о реальных писателях, несколькими штрихами давал понятие о личности, рассказывал, как таскает домой рукописи, как проходят обсуждения.

Сведущее и влиятельное слово может не просто привить навыки одаренному новичку — оно способно изменить судьбу будущего литератора. Три десятилетия назад в тех же институтских стенах Трифонов ощутил и прочувствовал это на себе, в живом общении с мастерами старшего поколения, прежде всего благодаря «двум Константинам» — Федину и Паустовскому. Теперь он сам, достигнув былого возраста своих учителей, считал долгом передать факел профессионального русского писательства дальше — нынешним поколениям литературной молодежи. Говорю это, может быть, несколько возвышенным слогом, но по существу это было именно так.

«У меня тоже есть ученики, молодые авторы, к книгам которых я пишу предисловия», — прочел я позже в одной из статей Ю. Трифонова («Импульс первой книги», 1981). Теперь, когда просматриваешь библиографию, поражает отзывчивость и усердие, с какими он напутствовал молодых литераторов. Скольких выпустил в первое плаванье!.. За несколько лет — около десятка предисловий к книгам и публикациям своих учеников по Литинституту…

Встреча Нового года проходила в столовой Дома творчества. Получилась она в меру безалаберной и веселой, как зачастую такого рода многолюдные встречи. От столика возле почти упершейся в потолок сверкающей гирляндами, серебристыми струями «дождя» и мерцающей разноцветными огнями елки гремел танцевальными ритмами магнитофон. Были аттракционы, самодеятельность. Под водительством известного прозаика, замечательного толстяка, ростом и сложением родного брата Гаргантюа, мужской кордебалет, в белых резных юбочках, лихо и артистично исполнил танец маленьких лебедей. Хохот и восторги это вызвало всеобщие.

За каждым из рядов столиков создались собственные компании, не умолкали тосты. Выявлялись и фонтанировали остроумные рассказчики, завязывались общие беседы и споры, нить которых никто бы не мог уследить.

За несколько часов новогоднего празднества Юрий Валентинович почти не вставал со своего места. Он был добродушен, мил, однако же непробиваемо молчалив. Он умел помалкивать никому не в тягость. Он редко прикасался к рюмке, подолгу ковырялся в тарелке, со вкусом позванивая ножом и вилкой. Казалось, он сосредоточен на какой-то своей мысли и только краем существа участвует в застольном веселье. Скользящим взором следил он, как топчутся на месте или с залихватскими прискоками проносятся мимо танцующие пары…

Так и не знаю, что это было. Может, настроение «перевального» года. К тому же впоследствии оказалось, что в жизни Юрия Валентиновича назревали личные перемены…

При всей своей доброте и даже кажущейся аморфности Юрий Валентинович внутренне был человеком неподатливым. Приневолить себя к поступку, который бы расходился с его убеждениями, Трифонов не позволял. Спокойно, слегка флегматично, но бесповоротно умел отстранять такие посягательства.

Не только доброта, но и четкость воззрений, и сильная воля определяли, думается, и отношения Трифонова с людьми, и независимую твердость позиций писателя среди почти неизбежных коловертей и завихрений текущего литературного процесса. У Юрия Валентиновича было много друзей, он сочувствовал всему передовому, думающему, ищущему, свежему, что возникало в литературе, но никогда не принадлежал ни к каким группам и группочкам. Хотя попытки залучить к себе Трифонова по мере роста популярности его писательского имени с разных сторон предпринимались.

На укоры иных обманувшихся в ожиданиях собратьев по перу Юрий Валентинович отвечал, что долг перед литературой исполняет тем, что написано в его книгах. Книги прокладывают дорогу другим. Его печатают, и он будет писать дальше. «Потому что, голубчики мои, — выражает он это убеждение в романе „Время и место“, — в литературе каждый отвечает за себя. Литература не плотницкая артель. Кто-то сказал: литература — товар штучный. И судьба писателей штучная».

Своим хладнокровным отношением к перепалкам и междоусобицам текущего литературного процесса Трифонов действительно иногда напоминал мне Ленивого Рыцаря из читанного в детстве романа Вальтера Скотта «Айвенго» (под этой кличкой, как известно, скрывался Ричард Львиное Сердце). Ленивый Рыцарь, навлекая на себя пересуды и ропот следившей за турниром публики, тоже не спешил вмешаться в свалку стычек. Но зато его вмешательство решало исход битвы. Это верно. В литературе все решают книги.

В оценках людей Трифонову, по-моему, очень помогала его обычная историчность взгляда. Даже его флегма и неторопливость на деле часто выражали это глубоко присущее ему свойство. Он обладал развитой способностью сразу же найти для себя точное место в меняющейся череде явлений, самых разнообразных, даже когда вел обыкновенный разговор то ли с юным учеником из своего семинара, то ли с пожилым гардеробщиком писательского клуба. В его манере держаться словно бы скрыта была готовность к признанию