Читать книгу - "Волки Второй мировой войны. Воспоминания солдата фольксштурма о Восточном фронте и плене. 1945 - Ханс Тиль"

Услуги переводчика на этот раз не потребовались: он все понял и заговорил в ответ на чистом немецком:

– Давай начнем разговор заново.

А потом продолжал по-польски:

– Скоро тебя сломают, и ты будешь ползать передо мной на коленях.

В любом случае мне позволили уйти, и я был рад, что мне удалось пережить этот самый страшный для меня за время заключения экзамен.

В тот же день нас перевели на две недели в другое крыло на карантин. В камере, которая была гораздо большего размера, сидело семнадцать человек. У каждого были собственные нары. Они были двухъярусными, как в казарме. Обитатели камеры были немногословны, потому что каждый здесь подозревал каждого в том, что тот является информатором. Никто не говорил и не понимал по-немецки, вероятно, из страха вызвать подозрения, а если кто-то и говорил, то делал это тихим шепотом. Старший по камере, как обычно тщательно отобранный из охранников, в черной униформе, пользовался своей властью в самой заслуживающей презрения манере: те, кто пытался противостоять ему, не знали ни минуты покоя. Он доносил на них «спецу», после чего им трудно было вообразить для себя худший ад.

Здесь не заставляли работать, за исключением ежедневного дежурства по уборке, а также труда в качестве наказания, но любой мог добровольно работать за пределами тюрьмы. На самом деле единственными, кто работал в тюремном саду и на фермах, были заключенные. Они же проводили дни в столярной и механической мастерских. Кроме того, действовала мастерская по плетению, к которой я, однако, не стал проявлять интерес. На внешние работы не было отбоя от желающих, потому что это вносило разнообразие, и дни так протекали быстрее. Кроме того, если ты работал вне тюрьмы, тебя не привлекали к надоевшим всем внутренним работам. И помимо всего прочего, мы нуждались в калориях, которые доставались лишь тем, кто регулярно получал посылки из дома и кто, соответственно, мог их тратить.

За несколько недель я попробовал поработать и в саду, и в поле, в результате чего приобрел ровный коричневый загар; однако вместе с тем я быстро терял силы. Поэтому дальше работать я не мог. Я направился в лазарет для лечения намеренно приобретенного нового воспаления внезапно открывшейся раны на ноге. За это время я уже успел ознакомиться и с местным карцером, что было очень просто.

Наша камера находилась на втором этаже таким образом, что через высокие решетки можно было наблюдать часть небольшого дворика, в котором заключенные, построившись в ряд, совершали свою ежедневную четвертьчасовую прогулку. Правилами предписывалось гулять по кругу вокруг газона на расстоянии пять шагов друг от друга. Стоять у окна было строго запрещено, как и смотреть снизу вверх. Среди гулявших внизу я узнал человека, с которым был хорошо знаком еще со времен П(отулица). Мы часто и весело проводили там время вместе. И вот, к моему ужасу, он появился здесь. Наверное, мое страстное желание хотя бы кивнуть старому другу Л. передалось ему телепатически: он посмотрел вверх на меня, так же как и я, обрадованный сюрпризом, но затем не нашел ничего более умного, чем помахать мне рукой. Я услышал несколько команд, после чего дверь в мою камеру распахнулась. Да, я махал рукой человеку внизу. Затем – путь вниз, в подвал, по бесконечным коридорам, и вот мы остановились напротив одной из дверей. Я полностью разделся, и массивная дверь хлопнула у меня за спиной. Я ничего не мог разглядеть, и мне пришлось стоять на холодном как лед полу, пока не рухнул без сил. Три шага в длину, два в ширину, голый холодный цемент под ногами и на стенах. Чертовски хороша для проживания эта проклятая дыра! На следующий день мне уже было трудно хранить спокойствие, удерживаться от падения на пол под ноги конвойному, открывшему дверь, и одеваться без посторонней помощи.

Случилось так, что сюда, в здешний лазарет, направили молодого врача из лагеря П(отулиц). По описанию я узнал о нем, и, разумеется, мне очень хотелось его увидеть. Со своей открытой раной я записался на лечение и, пройдя множество формальностей, наконец был допущен к нему. Этот человек действительно оказался тем доктором. Вот он взял в руку пару ножниц и тут узнал меня и еще во время осмотра распорядился немедленно положить меня в лазарет. Но санитары-поляки решительно воспротивились этому: какой-то немец, явно знакомый доктора К., не должен отдыхать на больничной койке. Доктор в самом деле имел здесь право лечить больных, но это не означало, что он мог выражать свое мнение, и уж точно не мог давать указания. Поток выражений на латыни – этот человек тоже знал, как держать себя с этими парнями, – и он поколебал их решимость и договорился, что наутро я должен буду предстать перед главным врачом.

На следующий день главный врач, запойный пьяница, был, как обычно, пьян в стельку, но он охотно и радостно согласился принять меня, а потом отдал распоряжение немедленно отправить меня в лазарет. В тюремном лазарете я провел самую прекрасную неделю за все время нахождения в тюрьме. Несколько раз в день меня навещал доктор К. Он всегда заходил ко мне в последнюю очередь, чтобы мы могли спокойно тайком выкурить по сигарете. Мы никогда во время разговоров не выходили из определенных рамок, поэтому, когда польские хозяева пожаловались на нас за это, он даже сам мог в ответ показывать зубы.

Со временем нас стали считать фронтовыми товарищами, которые все равно не сдадутся и которым нужно оказывать уважение. Остальные пациенты в нашей палате, одиннадцать человек, были поляками, которые регулярно получали посылки, из которых и нам тоже кое-что перепадало. Хорошей чертой поляка является добродушие и щедрость в том случае, если он не опасается, что ты станешь для него источником проблем.

Кормили в лазарете немного лучше, чем в самой тюрьме. Большинство пациентов съедали только половину положенной им порции, поэтому здесь я впервые досыта наелся хлеба. Каждый из тех, кто получал в посылках табак, добровольно отдавал по сигарете «пану доктору» и хорошему немцу[107], которого, в свою очередь, никогда не надо было просить дважды рассказать историю о своих приключениях или пересказать сюжет какой-нибудь книги, о которых большинство местных обитателей не имели понятия.

В таких случаях они нетерпеливо, как дети, рассаживались по краям коек, всегда готовые слушать.

Каждый день каждому пациенту выдавали немного рыбьего жира, который принимали лишь немногие. Я же пил его, пусть и