Читать книгу - "О воле в природе - Артур Шопенгауэр"

его интеллект недостаточно обособлен от воли. Степень этого обособления полагает великие интеллектуальные различия между людьми: ибо познание тем чище и, следовательно, тем объективнее и правильнее, чем более оно отрешилось от воли, – как наилучшим плодом является тот, который не имеет привкуса почвы, взрастившей его.

Указанное соотношение между интеллектом и волей, столь же важное, как и интересное, вполне заслуживает того, чтобы мы, бросив ретроспективный взгляд на всю ска́лу мировых существ, сделали его для себя более ясным и усвоили себе постепенный переход от безусловно-субъективного к высшим степеням объективности интеллекта. Именно, безусловно субъективна неорганическая природа, у которой не заметно еще решительно никаких следов сознания внешней природы. Камни, колоды дерева, глыбы льда, даже если они падают друг на друга или друг друга толкают и трут, нисколько не сознают ни друг друга, ни внешнего мира. Но и они уже испытывают внешние воздействия, сообразно которым меняется их положение и движение и на которые поэтому можно смотреть, как на первый шаг к сознанию. Хотя и растения еще не обладают сознанием внешнего мира и замечаемую у них простую аналогию некоторого сознания надо понимать как смутную самоудовлетворенность, мы все-таки видим, что все они ищут света, а многие из них с наступлением каждого дня поворачивают цветы и листья к солнцу; мы видим далее, что вьюнковые растения подползают к не соприкасающейся с ними подпорке и что, наконец, отдельные виды обнаруживают нечто вроде раздражимости; таким образом, бесспорно, что существует уже связь и отношение между их средой, непосредственно их не касающейся, и их движениями, – отношение, которое мы поэтому должны признать слабой аналогией перцепции. Только на ступени животности возникает безусловная перцепция, т. е. сознание других вещей как противоположность отчетливому самосознанию, которое только через это здесь и наступает. В этом именно и состоит характерный признак животного царства в противоположность растительному. В низших классах животных это создание внешнего мира крайне ограничено и смутно; оно становится отчетливее и шире с возрастанием интеллигенции, которая, в свою очередь, соразмеряется со степенью потребностей животного; и так это идет все дальше и дальше, вверх по длинной скале животного царства, вплоть до человека, в котором сознание внешнего мира достигает своей вершины и мир поэтому отражается яснее и полнее, чем где бы то ни было. Но даже и здесь отчетливость сознания имеет еще бесчисленные степени – начиная тупицей и кончая гением. Даже у нормальных умов объективная перцепция внешних предметов все еще сохраняет заметный оттенок субъективности: познание еще сплошь носит такой характер, который показывает, что оно существует исключительно к услугам воли. Чем замечательнее ум, тем более слабеет этот характер и тем чище и объективнее представляется человеку внешний мир, пока, наконец, в гении он не достигает совершенной объективности, в силу которой из отдельных вещей проступают их платоновы идеи, ибо то, что их воспринимает, возвышается до степени чистого субъекта познания. Так как интуиция служит базисом всякого познания, то влияние такого коренного различия в ее качестве сказывается на всем мышлении и всем познавании, откуда и возникает глубокая разница во всем мыслительном складе дюжинной и выдающейся головы, – разница, которая замечается на каждом шагу, отсюда же, следовательно, вытекает и свойственная заурядным головам, познающим исключительно в угоду воления, тупая, близкая к животности серьезность, противоположная той непрестанной игре с избыточным познанием, которая озаряет сознание избранных. Эти две крайние ступени охарактеризованной мною великой ска́лы интеллекта, по-видимому, и вызвали гиперболическое выражение «чурбан» в применении к людям, – по-немецки: “Klotz”, по-английски: “blockhead”[96].

Иного рода следствием присущего только человеку явственного различения интеллекта от воли, а следовательно, и мотива от поступка, служит обманчивый призрак некоторой свободы в отдельных поступках. Там, где в неорганическом царстве действие вызывают причины, в растительном – раздражения, там, в силу простоты причинной связи, нет ни малейшей видимости свободы. Но уже в животной жизни, где то, что́ было до сих пор причиною или раздражением, выступает как мотив, и, следовательно, возникает второй мир – мир как представление, и причина и действие оказываются лежащими в разных областях, – там каузальная связь между ними, а с нею и необходимость, становятся уже не так очевидны, как это было в низших царствах. Между тем у животного, чисто интуитивные представления которого занимают средину между органическими функциями, протекающими вслед за раздражением, и обдуманной деятельностью человека, необходимость все же является несомненной: поступок животного, при наличности наглядного мотива, совершается неизбежно во всех тех случаях, когда ему не противодействует такой же наглядный мотив или влияние дрессировки; тем не менее представление животного уже обособлено от волевого акта и входит в сознание отдельно, само по себе. Что же касается человека, у которого представление возвысилось даже до понятия и которому целый невидимый мир мыслей, живущий в его голове, доставляет мотивы и противомотивы для его поступков, делая его независимым от текущего момента и окружающей среды, – то у него причинная связь уже совершенно исчезает для внешнего наблюдения, да и для внутреннего становится доступною лишь путем отвлеченного и зрелого размышления. Ибо для внешнего наблюдения упомянутая мотивация, осуществляемая понятиями, налагает на все движения человека отпечаток преднамеренности, отчего они получают вид независимости, внешним образом отличающий их от движений животного, в сущности же свидетельствующий только о том, что на человека действует такая категория представлений, которой животное непричастно; в самосознании же опять-таки волевой акт познается самым непосредственным образом, мотив же, по большей части, – весьма косвенно, и даже часто, вопреки самопознанию, на последний намеренно набрасывают щадящее покрывало. Вот этот психологический процесс в связи с сознанием той истинной свободы, которая свойственна воле, как вещи в себе и вне явления, и порождает, следовательно, обманчивую иллюзию, будто даже и отдельный волевой акт ни от чего не зависит и свободен, т. е. безосновен; тогда как в действительности, коль скоро даны известный характер и познанный мотив, отдельный волевой акт следует с такою же строгой необходимостью, с какою происходят изменения, законам которых учит механика, так что, употребляя выражение Канта, можно сказать, что если бы характер и мотив были нам точно известны, то всякий волевой акт можно было бы заранее вычислить с такою же достоверностью, как и лунное затмение, или, прибегая к авторитету совсем иного рода, каким является в данном случае Данте, который старше Буридана, – можно сказать:

Intra duo cibi distanti e moventi

D’un modo, prima si morria di fame,

Che liber’uomo l’un recasse a’denti5.

Paradize, IV, 1.

Примечания

1 Брандис: «О жизни и полярности», 1836, стр. 88, говорит: «Корни растений, живущих в скалах, ищут питательного