Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

все высохло, и старшие ребята копали яму, а все остальные ходили смотреть: какая яма.

Рука у меня болела меньше, почти не болела, и мне можно было ходить всюду, тем более что лазарет был занят: там лежал Чуваш.

Досок хороших в городе не было, и гроб Чувашу сколотили из досок от яичных ящиков; доски были тонкие и шершавые, а на одной боковой доске гроба были видны буквы… ЦА II с.

Мы с Колькой несколько раз ходили смотреть яму. Ее вырыли под большим тополем, и тем, кто рыл, пришлось обрубить много корней, но мелких корней не обрубили, – это и незачем было, и они висели с правой стороны ямы, как бахрома, и кусочки сырой земли висели на этой бахроме и, высыхая, осыпались вниз.

Потом мы пошли обедать, но после лазарета нам все казалось невкусным, и Колька сказал, что такой дряни он и есть не станет. Но потом он все съел и еще пошел на кухню клянчить, только ему ничего не дали, и мы пошли в город на базар – там всегда можно было украсть что-нибудь съедобное.

Когда мы вернулись, нам сказали, что Чуваша уже зарыли, но мы все-таки побежали туда и увидали, как лопатами выравнивают могилу, совсем как грядку.

Ребята уже расходились, но девчонки еще стояли и ревели. Леля Голубева тоже была здесь.

Она стояла под высоким тополем и плакала. Она казалась очень тоненькой и хрупкой под этим старым деревом, и мне не так было жаль Чуваша, как ее.

Я долго смотрел на нее, но Колька толкнул меня в бок и сказал, что нужно идти бить морду Бабушке: он всем разболтал про блины, и теперь все ребята дразнятся. Но я сказал Кольке, чтобы он шел один, потому что мне на все теперь наплевать, и Колька ушел один бить Бабушку.

Все уже расходились от высокого тополя, и мы с Лелей пошли вместе.

Мы с ней прошли через кладбище, вышли в поле и пошли по траве. До вечера было далеко, было жарко, трещали кузнечики и душно пахло нагретой зеленью.

Говорить нам не хотелось, мы шли молча.

Трава была густая и высокая, и было приятно шагать, чувствуя упругое сопротивление травы, обвивавшейся вокруг ботинок и задевающей за колени. Мы шли ровным шагом и старались не подымать ног высоко, чтобы захватить как можно больше травы сразу.

Потом мы пришли на берег реки, и кругом было тихо, а мы стояли на глинистом берегу и смотрели вниз, где вода была такая прозрачная, что на дне был виден каждый камень.

Когда Леля подошла слишком близко к краю глинистого берега, я взял ее за плечи, и она легко повернулась лицом ко мне, но глина была еще скользкой от ночного дождя, и Леля слегка покачнулась.

Всему последующему мы всегда предпочитаем первое, и в особенности это относится к первым поцелуям.

Через несколько дней Лелю нашли ее родители, и она уехала. Этим все и кончилось.

Правда, от нечего делать я еще несколько раз ходил туда, на глинистый берег, и мне становилось грустно каждый раз, когда я приходил на то место, где мы стояли тогда, тем более что и следы наши остались на глине.

Но потом настала осень, река вздулась от дождей и подмыла кусок берега, как раз тот край берега, где тогда стояла Леля.

Остались только мои следы, но потом и их смыло дождями, и я перестал ходить на берег.

К тому же скоро меня перевели в другой детдом – для трудновоспитуемых, так как я запустил в Сметану гнилой картошкой.

Наследница[15]

На песке дворика, окруженного белыми стенами, под тенью единственного дерева, лежал на носилках лейтенант Алексей Клинов. Ему были видны пробитая снарядом стена двухэтажного дома, блеклое от зноя небо и пыльный песок.

У него не было сил повернуть голову, и он даже не знал, под каким деревом он лежит.

Когда боль ненадолго утихала, он начинал думать о том, что не знает, под каким деревом он лежит, – такой он теперь беспомощный: обе руки у него перебиты осколками, и левая нога тоже перебита. Ему было ясно, что он умрет, и вопрос был только в том, долго ли еще он будет мучиться.

Его сюда на рассвете принесли санитары и ушли искать воды, но потом они, вероятно, были ранены или убиты, потому что никто к нему не возвращался. Тогда еще бой шел на улицах городка, но теперь весь городок в руках у врага. Шума боя не было слышно. И только где-то далеко, словно в ином мире, глухо гремела артиллерия.

Тень дерева укоротилась, отошла от Клинова, и теперь он лежал на самом солнцепеке, и маленькие мухи ползали по его ногам.

Когда он погружался в забытье, он видел себя со стороны. Он снился самому себе лежащим на маленьком белом дворе, под беспощадным солнцем, в обезлюдевшем городке, где он должен умереть.

Потом он просыпался и видел песок и белую стену, пробитую снарядом, и блеклое от зноя небо, и пыльный песок дворика.

И все же смерть не казалась ему страшной. Все страшное было позади. Но умирать было очень больно и нестерпимо грустно. Снова нахлынул бред.

Где-то далеко шли по прозрачной реке белые пароходы, листья ландышей отряхали ночную росу, дефилировали шеренги мороженщиков, а он стоял под кленом в Павловском парке, и веселый ливень хлестал по листьям, сгибая ветки.

Все нарастал ливень. Уже не капли, а толстые круглые струи воды, как хрустальные балки, упирались в землю, и он тянулся к ним ртом, но никак не мог дотянуться.

И тогда он очнулся от боли и – продолжением бреда – увидел, что перед ним стоит маленькая девочка в зеленом платье и смотрит на него удивленно и испуганно.

У нее были большие серые глаза, а в светлых волосах была синяя лента. Такую девочку он видел когда-то на огромном рекламном щите, прибитом на брандмауэре дома в том городе, где он жил до войны. Эта реклама была прибита над сквером, и под улыбающейся девочкой было написано большими буквами: «Ешьте яблочное пюре».

– Я давно с вами разговариваю, а вы меня не слушаете, – сказала она. – Мне очень страшно одной, а вы все говорите с кем-то, а меня не слушаете. С кем это вы говорите?

– Ни с кем, – тихо сказал ей Клинов, – это у меня бред, я ранен. Принеси мне воды, я пить хочу.

– У нас только