Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

Чтобы стать бабочкой, гусеница сначала переваривает саму себя. Но определенные группы клеток выживают, превращая суп в глаза, крылья, усики и другие взрослые структуры. Все зависит от контекста.

Все зависит от давления: presso – нажим, сжатие.

По приезде в Калифорнию в моей жизни обозначился совершенно особый узор болезни.

С приближением зимы я начинала ощущать в своем мозгу и своем теле пустоту и давление – нечеловеческую недобрую тяжесть чужести чужбины, существования вне себя.

Моя воля к сопротивлению, мои желания (обычно самого неистового напряжения) сжимались, жалко скукоживались под давлением чего-то чудовищного, огромного, как будто вся земля ложилась на тебя, как будто титан ставил на тебя свой жирный фигурный каблук, как будто тебя хоронили заживо. Фантомная боль отсутствия той жизни, которую ты могла бы, должна была бы прожить. Депрессия стала для меня тенью-цветком, – раскрывшимся во мне вместе с переменой/предательством места – языка, то есть себя.

Ведь болезнь – это тоже превращение, но какого рода?

Ты не можешь хотеть, не можешь встать, не можешь мыться, не можешь говорить: может быть, твой дух как-то эвакуируется из тебя, может, он пытается уйти, вернуться в бурую серую зиму, в ледяное сало Невы, сопротивляясь всему этому цветению и всей этой ласке?

Эмиграция – болезненное превращение в новое тело. Новое тело Юрия Тынянова, новое тело гусеницы: перед превращением гусеница начинает нервничать, судорожно двигаясь и сокращаясь.

Каждый год я превращаюсь в бессилие, в ненастоящую калифорнийскую зиму.

Эта зима наваливается вливается на/в меня, а ведь мы говорим о берклийской (непостижимой из питерского измерения) зиме с ее влажными огромными соцветьями – фиолетовые оранжевые цветки и плоды граната и хурмы и всяческих цитрусовых нависают над тобой и давят на тебя. Как может человек, рожденный бурым февралем Петербурга, привыкнуть к февралю, когда перед тобой на землю шлепается перезрелый мерцающий плод?

С переездом началось превращение и началась прелесть, соблазн быть превращенным, и началась болезнь.

Как можно ощутить точку начала? Может быть, с этих в(л)ажных цветков двадцать пять лет назад начался для меня путь к семейству сибилл с их противоестественно яркими тропическими соцветиями: сколько себя помню в этом своем качестве, отчасти безъязыком, отчасти ущербном, отчасти не соответствующем тому, что мне в самом деле могло бы представляться собой, мне стало нравится то, что не было связано со словами: рисование аляповатых цветов (вроде тех, что на жостовских подносах в нищих прихожих и кухнях нищего нелепого детства), вылазящих из темноты.

Погружение рук в глину, которая тут же от этого начинала расти, примирение с немотой.

Я пыталась рассказать окружающим меня людям о своей новой страсти, о том, что я нашла лазейку из ловушки борьбы со словами, которые перестали меня слушаться. Я говорила им, что теперь делаю POTTERY (глину), но слово комкалось в моем неловком рту и они переспрашивали: POETRY? (стихи) Что же в этом для тебя нового? И я снова понуро замолкала. Ничего нового.

А когда на вопрос «что вы здесь делаете?» я отвечала «занимаюсь русской литературой», на меня смотрели дико. Почему русской литературой мне приспичило заниматься так далеко от места естественного обитания этой литературы, озадачивало безмятежных собеседников. Меня это не озадачивало, так же как мало озадачивало, как я вообще оказалась на этом берегу и что там делала – как Робинзон или Миранда из «Бури» – я просто чувствовала себя выброшенной на берег. Задача выживания не обязательно и не сразу вынуждает к само/рефлексии.

Я бежала не куда, но откуда, и у меня 22-летней были весомые причины для побега, уж вы мне поверьте. На новой земле мне предстояло найти новую другую версию того единствен-ного, чем я вообще способна была заниматься всерьез – и я стала заниматься русской литературой издалека. Эта новая для меня русская литература была себе чужая. Это была не литература, в которой я выросла, частью которой была, которая была частью меня. Чужими, не вполне понятными мне словами чужого языка я должна была объяснять слова своего собственного языка. Все, что я делала, я как бы понимала осознавала не до конца, как бы во сне. У этой русской литературы было мало общего с тем, что я наблюдала в здании на Университетской набережной, где Глеб поссорился с Ивановичем в повествовании красивого старого профессора о том, как сошел с ума писатель Успенский.

Во всем этом была своя особая свобода. Я придумывала, нащупывала альтернативную версию русской литературы. Она была дальнозоркая, она смотрела туда, куда смотреть нельзя, она всматривалась. В ней все были свободные.

Хармс Вагинов Гуро Тынянов Вагинов Шаламов Заболоцкий Гинзбург Гор Введенский Шварц Шварц Аронзон Мандельштам Мандельштам Мандельштам

Была ли, является ли моя особая история русской литературы ложью, нежеланием смотреть прямо на сервильность и приглаженность, и неизгладимую провинциальность, и жадное тщеславие? Пытаюсь ли я придумать ей фальшивую биографию, наклепать липовый документ? Или это нарезка и коллаж, где, по собственному капризу и пристрастию, я оставляла и выделяла все живое страстное странное, способное, как мнилось, приносить новые плоды? Из щелей я доставала блестящие бусины, спрятанные там для меня моими учителями-невидимками.

Вот сейчас она, моя словесность, снова изменяется во мне: Тэффи Цветаева Газданов Перелешин Несмелов Ходасевич Бунин – но и те, кто совсем не нашел себе места и читателя: Елагин Моршен Сабурова Фесенко Ржевский Филиппов Иваск

Хотя Иваск нашел себе место, и какое: он лежит на кладбище в четырех шагах от Эмили Дикинсон, дивы-загадки-хозяйки американской поэзии. Это так же странно, как если бы возле Пушкина примостился двусмысленный литератор забытый иноземец: надменный гей и коллаборант… Но только такое дикое соседство и кажется мне справедливо и трезво представляющим всю странность наших дел. Над их могилами сидит на сосне сокол и грызет белку.

Совершенно особый вид тоски охватывает меня, когда я читаю следующие слова надменного и наивного мальчика:

И будет радостно и страшно возвращенье.

Могилы голые найдем мы – разрушенье,

неузнаваемы дороги, – все смела

гроза глумливая, пустынен край, печален…

О чудо. Средь глухих, дымящихся развалин,

раскрывшись, радуга пугливая легла…

Они в самом деле были убеждены в скором возвращении, сидели на чемоданах, предчувствовали запах вокзала и платформы, предчувствовали возвращение к знакомому свету – по крайней мере, сначала. Мне больно думать об этой столь понятной мне