Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

люди умели чувство радости выражать и подытоживать в точных психологически-математических единицах, то тут бы колоссальные, астрономические числа получились!

От Госнардома я направился на Большой проспект Петроградской стороны, который тогда именовался проспектом Карла Либкнехта. Там, на углу Рыбацкой улицы, я стал ждать шестерку – трамваи тогда еще ходили по Большому, рельсы еще сняты не были. Недалеко от меня стояли двое мужчин среднего возраста – тоже поджидали трамвая. Я невольно подслушал их разговор; оба были слегка подвыпивши, говорили громко. Сперва они толковали о какой-то Марианне Викторовне, а потом один спросил другого: «Но почему ты, Никола, на похороны Валентина Андреевича не пришел?» Никола на это ответил так: «А зачем вообще на похороны разных там сослуживцев ходить? Ведь всякая вежливость должна быть взаимной, а тут никакой взаимности не получается. Вот ты потащился на его похороны, а он-то на твои не придет».

Вернувшись на Васильевский остров, я, прежде чем идти домой, заглянул к своему другу Боре Цуханову. Вообще-то, ему полагалось быть на даче – в том году мать его сняла комнату в избе возле станции Пудость, но Борис отпросился у матери на пару дней в город. На даче ему было скучно. «Это не Пудость, а Подлость», – сердито утверждал он.

Борька накормил меня каким-то самодельным супом. Потом, когда я показал ему бумажку – направление в ФЗУ, он прямодушно заявил, что считает мое решение дурацким, и добавил: «Почему бы тебе сразу в дворники не пойти? Только не поступай дворником в угловой дом, а то тебе придется панель с двух сторон дома подметать, а ведь ты – лодырь». Я, разумеется, обиделся, нахохлился, мы поссорились. Однако как-то быстро и незаметно помирились, и тогда мой друг сказал, что у него есть две папиросины, мы сейчас пойдем на крышу, покурим там. Он совсем не боялся высоты и почему-то очень любил бывать на крыше. Мне же идти на крышу не очень-то хотелось. Я спросил Бориса, есть ли у него ключ от чердака, – с тайной надеждой, что ключа у него сейчас нет. Но он ответил, что все в порядке, ключ висит в кухне на гвоздике. В те времена белье после стирки, как правило, сушили на чердаках, поэтому все чердачные двери были с замками и управдомы строго следили за их исправностью, чтобы уберечь белье жильцов от воров-чердачников.

Борис жил на первом этаже пятиэтажного дома. Через кухню мы вышли на черную лестницу и пошли по ней индейским шагом. Этому способу хождения мой друг выучил меня задолго до описываемого мной Биржевого дня. Шагая в гору или вверх по лестнице, надо наклонять туловище вверх, вроде бы падая, – и тогда ноги как бы сами несут тебя вперед. Нынче мне 78 годочков стукнуло, живу я на четвертом этаже, но лифтом не всегда пользуюсь, хожу иногда этим самым индейским шагом. И, шагая вверх, всегда вспоминаю друга моего хорошего…

* * *

Давно нет на свете Бори (Бориса Ивановича) Цуханова. Он погиб на фронте в 1941 году. А недавно, в 1991 году, умер от инфаркта мой одногодок и одноклассник Дима (Дмитрий Васильевич) Федоров, гидрогеолог и спортсмен. Мы подружились в школе – и если бы люди могли жить вечно, то и наша дружба была бы вечной. Из всех моих друзей нелитературных он был моим другом № 1. Это был человек очень добрый, бескорыстно-отзывчивый. Он не раз приходил мне на помощь в трудные периоды моего бытия, он умел внушить мне, что жизнь не так уж плоха, как это мне чудится. К стихам моим он относился с зорким, порой чуть-чуть насмешливым вниманием. Когда в 1940 году вышла моя первая книжка стихов, Дима Федоров был одним из первых, кому я ее подарил, – ведь в ней есть стихотворение, посвященное ему.

Кроме всего прочего, он был человеком веселым, за это все в классе его любили, – и с годами веселость в нем не заглохла. При этом он не был буйным весельчаком-хохотуном, не был насмешником – нет! В его веселости угадывалось доброе, беззлобно-ироническое отношение ко всему, что его окружало… Однако как трудно писать о хороших людях! И чем лучше человек – тем труднее. Вот и теперь никак не подыскать мне правдиво-точных слов к тому ясному, светлому облику моего друга, который живет в моей памяти, и кажусь я себе словесным нищим и стыжусь своей нищеты. И поневоле вспоминается мне строка бессмертного Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь».

Я – фабзаяц

Учебно-химический комбинат имени Менделеева находился в доме № 8 на улице Восстания. Здесь готовили рабочих высокой квалификации для химической, парфюмерной, абразивной и керамической промышленности. Меня зачислили в керамическую, а точнее – в фарфоровую группу. Спецтехнологию нам преподавал Лейхман, великий знаток своего дела. Он знал о фарфоре все: и современную технологию, и историю его с древних китайских времен. Он был убежден, что фарфор – самый благородный материал в мире, благороднее всех драгоценных камней и металлов. И самый вечный, самый надежный. Если зарыть в землю золотую корону, а рядом с ней – фарфоровую чашку, то через десять тысяч лет корона под влиянием естественных факторов распадется, изничтожится, а фарфоровая чашка сохранится, останется точно такой, какой она была в день, когда ее зарыли. В фарфоре Лейхман ценил его техническую фактуру, а она очень зависит от сырьевых компонентов, то есть от качества каолина, кварца и полевого шпата. Он считал, что главные достоинства фарфора – это его прочность и белизна и каждый фарфорист должен это понимать и помнить. Да, разрисованный фарфор прекрасен, многие талантливые художники трудятся над его росписью. Однако мы должны знать и глубинную, подспудную причину, натолкнувшую людей на роспись. На заре производства, в древности, фарфор не расписывали. Но, заготовляя фарфоровую массу для формовки и обжига изделий, фарфористы не всегда могли избавить сырье от чужеродных примесей – и часто случалось, что после обжига на посуде появлялись темные пятнышки, уродовавшие ее. И вот однажды какой-то мудрый мастер догадался, как избавиться от брака. На поверхности глазурованного блюда, испещренного пятнышками, он нарисовал цветы, употребив для этого кобальтовую огнеупорную краску, а затем подверг блюдо вторичному обжигу. Замаскировав собой брак, синие цветы расцвели на фарфоре. Так уродство породило красоту.

Лейхман любил фарфор восторженно; он, пожалуй, толкуя о нем, кое-что присочинял от себя. Но тем интереснее было его слушать. Технические сведения о фарфоре он перемежал со своими догадками о его будущей роли в развитии цивилизации. Он внушал нам, что