Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

А на вид он невзрачен, да и в годах уже; работницы «Пролетария» никакого внимания на него не обращают. Что касается кочегаров и горновщиков, то ни один из них брехне его не верит, но слушают его охотно. Да еще подначивают, чтобы он не скупился на все новые нецензурные откровения. Иногда слушатели прерывают его хохотом, и тогда он злится-матерится, на лицо его свирепость наплывает. А вообще-то, он человек не злой и во всем, кроме своих интимных вымыслов, – честный, надежный. И доверчивый. Ему можно любую небылицу рассказать, и он поверит. Позже я пришел к выводу, что лжецы – люди доверчивые.

…Мой горн горит нормально, как надо. Вот и смене конец. Сменяет меня Валя Крюков. На нем – сингапурская роба. Она из очень прочной материи, на манер нынешней джинсовой. Недаром говорят: «Сингапурская роба не сносится до гроба». Работать в ней Валентин, конечно, не собирается, он вешает ее в шкафчик, надевает спецовку. Сингапурская роба – это шик-модерн, это – драгоценная редкость; их моряки из дальнего плавания привозят, за эту робу Валентин кучу денег отвалил. Переодевшись, он обходит горн, заглядывает в топки – и без всякого пафоса сообщает, что горн принят и что моя смена кончилась.

* * *

Начались мои трудовые дни. Никаких срывов, работаю не хуже других. Наступает торжественный день – день моей первой получки на заводе «Пролетарий». На числа и цифры память у меня никудышная, но помню, что получка была неплохая; труд кочегаров хорошо оплачивался. Мать сказала мне, что часть этих денег я обязательно должен истратить на себя, купить что-то вещественное, чтобы мне запомнилась эта получка. Я отправился на Сытный рынок, на Петроградскую сторону. При том рынке была большая барахолка, и я с рук купил курточку из серого бумажного сукна; стоила она шестьдесят рублей – это я запомнил. Она была на молнии, их изобрели совсем недавно, мода на них только разгоралась. Я очень рад был такой ценной покупке. Конечно, далеко ей до сингапурской робы, а все-таки она с молнией! И я на свои денежки ее приобрел!

А с третьей или с четвертой получки купил я себе ботинки – модные, рантовые, фасона «бульдог». И – главное – очень удобными они оказались; сидели на ногах так свободно, натурально, будто я и родился в них. Я там, в магазине, сразу и обулся в новые, а старые уложил в коробку от новых – и победной поступью вышел на Средний проспект. Хорошо быть кочегаром!

Я убежден, что настроение человека очень зависит от обуви. Одежда – дело второстепенное. Если на ногах неудобная обувь, то и самый наимоднейший костюм не в радость тебе будет. А когда у тебя обувь удобная, ты чувствуешь себя прочно стоящим и уверенно идущим по земле – даже если на тебе бедная, скромная одежда. Быть может, в минувшем не одна армия, при прочих равных условиях, потерпела поражение из-за того, что ее солдаты носили неудобную обувь, а солдаты противника – удобную.

* * *

Вскоре я убедился, что и на кочегара бывает проруха. В тот день я опять дежурил на шестом горне, на втором его этаже. Зарядив топки дровами, я зажег их и, как положено, побежал в цеховую конторку к телефону, чтобы позвонить в заводскую пожарную часть. Я очень торопился, так как одна из четырех топок горела хуже других и я боялся, что она заглохнет, пока я отсутствую.

– Шестой горн горит! – гаркнул я в телефонную трубку дежурному пожарному и, бегом возвратясь к горну, стал пихать в топку сухие щепки.

Вскоре послышался какой-то непонятный шум. Он шел оттуда, где к наружной стене цеха примыкала железная пожарная лестница. И вот дверь, ведущая на площадочку этой лестницы, распахнулась – и появился пожарный, а за ним и второй.

– Где горит?! – крикнули они в один голос.

– Нигде, – ответил я. – Топки горят, а больше ничего.

Оба уставились на меня как на ненормального. Потом стали мне пояснять, что сказать «горн зажжен» – это одно дело, а сказать «горн горит» – дело совсем иное. Конечно, сам по себе горн – кирпичный, но рядом с ним на третьем этаже, где топок нет, – деревянные стеллажи для сушки изделий, да и в нижних этажах хватает горючего материала. В прошлом году был случай…

Я понял, что влип в дурацкую историю. А чуть позже выяснилось, что дежурному пожарному, которому я сообщил, что «горн горит», голос мой показался очень взволнованным и он сразу же вызвал на подмогу заводским пожарным городскую пожарную часть. Вскоре пожарные машины подкатили к воротам «Пролетария»…

После этого происшествия старший инженер-теплотехник сделал мне строгий (но устный) выговор. Он сказал, что с меня надо бы взять здоровенный штраф с вычетом из зарплаты, – ведь именно из-за меня произошла вся эта катавасия. Но так как мой трудовой стаж еще очень мал, то на первый раз мне это прощается.

Да, в тот день жизнь преподала мне обидный, но полезный урок словесности. Он был полезен мне и как кочегару, и как будущему литератору. Я понял, что от одного слова порой зависит очень многое. Случай этот, разумеется, стал известен всему заводу, а уж о нашем цехе и говорить нечего. На следующий день я дежурил у дровяного горна. Его всегда обслуживали два кочегара, и едва я принял смену, как мой напарник, старый кочегар Васильич, скомандовал: «А ну, Поджигатель войны, подбросим-ка по десять полешек!» Другие кочегары тоже с неделю надо мной подшучивали. Подшучивали добродушно, без желания обидеть; им хотелось, чтобы и мне смешно было.

* * *

В цеху работали очень разные люди. Среди них были и нерусские: два татарина – Енокаев и Ишмаев, эстонец Сепп, еврей Липович, добродушнейший питерский немец Буш, который почти к каждой фразе, к месту и не к месту, добавлял: «Чертова кукла!» И по возрасту людской состав был неоднороден, и по характерам, и по взглядам на жизнь. Разные, разные, несхожие люди… Были верующие и атеисты; были правдивые, были и любители поврать в свое удовольствие, вроде Табачного Царя. Но было и нечто такое, что всех их объединяло, роднило. Это – производственная порядочность, неподкупно честное отношение к своему труду и благожелательное внимание к труду своих товарищей по цеху. У горнов царила дружественная дисциплина. Она шла не сверху, она зародилась здесь, на заводе.

Однажды я оказался нарушителем этой дисциплины. В цеху в ходу были развеселые разговорчики о выпивке, некоторые хвалились своей способностью к обильному потреблению всяких спиртоводочных