Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

сеялок, одобрительно и неодобрительно осматривали коров и поросят. Все это происходило в июле в До-лине, среди абсолютной ослепительной жары. Жара накалялась по мере того, как мы приближались к цели и венцу и смыслу выставки – к призовой свинье, победившей в местном конкурсе красоты.

Свинья лежала в раскаленном, полном солнечной пыли, навоза и навозных мух загоне, прекрасная и жирная, светящаяся, как Даная. Сюзи не могла отвести от нее глаз, свинья, вероятно, возвращала ее в детство прекрасной свинопаски.

Я же понимала, что сейчас расплавлюсь: возле свиньи сидел маленький мальчик-свинопас, в чьи обязанности входило иногда опрыскивать свинью из пластиковой бутылки для глажки белья, чтобы она не растаяла. Водяная взвесь окутывала царевну-свинью, и она начинала не только светиться, но и мерцать: истории Цирцеи и Данаи странно смешивались на жаре.

Поняв, что это и есть мой шанс, я взмолилась, чтобы мальчик обрызгал и меня, что и было им проделано с готовностью и милосердием. Я чувствовала себя и прекрасной свиньей, но и радугой над свиньей, похожей на флаги, бившиеся в Сан-Франциско над Кастро, улицей братской любви.

Второй моей подопечной на этом поприще была дева с маленькими ластообразными, как у тюленя, отростками вместо рук и ног – и с лицом насмешливой прерафаэлитской мадонны. Этими жутковатыми конечностями она помогала мне наряжать себя для выхода на свою безукоризненную службу. Все в ней было безукоризненно – я не могла перестать любоваться ею и ужасаться ей в каком-то одном душевном движении: гротескная чудовищная царевна, она была игрива и строга, никогда не показывала миру своей печали.

Обе мои подопечные были помешаны на порядке и чистоте: то, что к их жизням прибило именно меня, воплощение хаоса, можно было понять лишь в ироническо-дидактическом смысле. Они были задуманы как существа тончайшей красоты, но дура судьба все нарушила, и смешала, и выдала мне эти обрезки, обрубки, выверты прелести: заботливые, грозные и беззащитные гротески.

Монструировать/менструировать, напевала я, причесывая ее.

Моя царевна-тюлениха была помешана на жемчуге, она ею и была – жемчужиной на колесиках инвалидной коляски, все в ней было идеально, даже маленькие какашки.

Когда она выкатывалась из дому навстречу своей амбиции, меня остро охватывал тошнотворный спазм, ужас жалости: все что угодно могло уничтожить мою царевну/горошинку: ветер, поезд, дождь, крыса. Она была такая слабенькая, но при этом такая сильная, я была такая сильная, но такая слабенькая – на язык, на понимание новой жизни вокруг: мы яростно/нежно паразитировали друг на друге.

Я помогала им прихорашиваться, испражняться, двигаться – они давали мне деньги и понимание. Они учили меня становиться новой мной – мои чудесные калеки помощницы учительницы Америки. Они учили меня труду.

Реме/зло

На марморном холодном полу дворца сидят ребенок (великий князь Павел Петрович) и его наставник – Ангелеич. Мастерят из бумаги першпективный театрик для его высочества. Они вырезают из бумаги бурю, дворец, чудовищ и огромные цветы, в которых от маленьких драконов будут прятаться ловкие царевичи.

Машинист Дюкло приносил сделанную им куклу Полишинеля и, передвигаючи нитками, делал им разные повороты и кривляния.

Учителя зовут Андрей Ангелеич Греков. Наследник зовет его Аглеич.

Греков был лучший (самый упорный и самый трудный) ученик Гзелихи, скряга, скандалист и выпивоха, тот, кому она смогла передать чудо акварели, созданное ее родом.

В бумагах Академии о нем читаем: «До кунсткаморы и анатомии принадлежащие разные другие малевания и рисования с великою трудностию отправлял, обретаясь при рисовании ботанических вещей, справлял свое живописное дело со всяким старанием».

Павел любил сказки и побасенки Грекова о богатырях и дикие истории из жизни самого художника, не отпускал его от себя даже в дни болезни.

Постоянный переход, передвижение умения, взгляда от учителя к ученику: знание бежит и передвигается от одного к другому и другой, как жидкость или как болезнь.

Мастерица и хозяйка и учительница Доротея Мериан-Гзель происходила из семейства удачливых упорных мастеров – художников, издателей, коллекционеров.

В этой семье все служили своим родителям как подмастерья. Стать подмастерьем было делом медленного времени, амбиции, отчаяния. Ремесло разливалось по семейному древу как сок (сладчайшие липкие узы связи искусства/ремесла).

Вдалеке (в сине-зелено-голубом, содержащем реки и леса в правом углу за головой протагониста и/или святого) можно различить ее предка Теодора де Бри – начинателя тринадцатитомного атласа о Новом Свете, кишащего душераздирающими гравюрами о битвах конкистадоров с индейцами, изображениями сосредоточенных каннибалов и татуированных красавиц.

Затем в его мастерской появляется Мериан-отец и прославляется пышной, вероятно, оказавшей на Сибиллу мощное влияние, Новой Книгой цветов (Florilegium Novum). Ведомая своим отчимом и благоуханным духом, благоуханной вонью времени, Сибилла Мериан начинается именно как мастерица цветов.

Так мы с нею и встретились, честно говоря: она выплыла из меня или вплыла ко мне на волне зловещей ковидной пустоты, которая заперла меня, натурально, в с/аду Новой Англии. От пустоты я решила защищаться наблюдением за тем, что было подвластно наблюдению – за цветами. Скоро мне стало понятно, что цветы делают разнообразные смыслы (так они и пригодились семейству Мериан, креатурам барокко) и главный их смысл – сочетание в одной вещи и в одном мгновении расцвета и увядания.

Историки искусств без особого восхищения относятся к художеству Георга (Юрия) Гзеля – не тем он пришелся, хотя послужил своему веку, но что-то осталось: например, натюрморт с пионами, свечой и черепом. Простодушие умиляет, пионы волнуют. Этот момент, когда в июне, сквозь солнечный дождь, появляются пионы – надменные легкомысленные принцы цветов: пион устроен как фейерверк. Совершенство пиона длится несколько дней, а может быть, несколько часов, пока он не превращается в расхристанного, идущего на дно канала городского гуляку.

Кроме цветов, отец Сибиллы был мастером ведут, подробнейших изображений городской жизни. Город того времени был пожираем войной. Брат Сибиллы вспоминал: промеж людей шествовал мрачный горький голод, который был столь могуч, что люди вынуждены были, подобно животным, собирать на лугах траву, срывать листья с деревьев, варить их и глотать, иные даже считали большой удачей, когда им удавалось урвать кусок от полусгнившей падали ради насыщения своего отощавшего желудка. Поистине весьма печальным и вдобавок отталкивающим было зрелище, когда десять или двенадцать наголодавшихся людей дрались на живодерне из-за какой-нибудь гниющей твари, а затем пожирали друг друга. И не удивительно, что в результате всех этих ужасов былой Германии нашей пришел конец, велеречивый поэт Гриффиус восклицал:

Вот – довершение к проклятью:

Мир в лютой жажде изнемог.

Колодцы скованы печатью,

И ливень