Читать книгу - "Джошуа - Микита Франко"

Когда я вытаскиваю ампулы с диацетилхолином, он дергается к дверце автомобиля, и даже открывает её, чтобы выскочить, но я снова беру пистолет и прикладываю дуло к его затылку.

— Ну и зачем? — устало спрашиваю. — Ты жирный, ты бегаешь медленнее, чем я хожу.

Он замирает, я убираю пушку, начинаю готовить шприц к уколу — стерильность не соблюдаю, это уже ни к чему.

Пока игла набирает жидкость, ласково объясняю Фасолькину:

— Вот если ты сейчас побежишь, мне ведь придется в тебя выстрелить. Я этого не хочу. Уверен, ты тоже этого не хочешь. Ты там распластаешься где-то на траве, кровью истечешь, мне потом с этим разбираться… О, готово, — когда шприц заполнен, я пододвигаюсь ближе к нему, и он дергается. — Т-ш-ш… Как комарик укусит…

Ввожу иглу в подключичную вену: это сложно и требует спокойствия пациента, поэтому я держу с ним зрительный контакт и ободряюще киваю. Хочу убедить его, что лучше вытерпеть этот укол, чем сопротивляться ему, я обещаю ему сохранение жизни за это терпение.

Когда убираю шприц, он уже обездвижен: паралитический эффект миорелаксанта. Расплывается по креслу, как желе, а в глазах — ужас. Всё видит, всё чувствует, всё понимает, но не может ни сдвинуться с места, ни закричать — мой любимый тип беспомощности.

Бросаю использованный шприц в рюкзак и снова берусь за пушку. Развернувшись к нему всем телом, упираюсь локтем на приборную панель и перехожу к объяснениям:

— Во-первых, я ненавижу педофилов. Хочу, чтобы ты знал: я здесь из-за этого. Во-вторых, — перезаряжаю пистолет, — я выступаю за кастрацию таких, как ты, — выстреливаю в пах, из горла Фасолькина доносится едва различимый хрип, светлая ткань брюк промокает алым, — в-третьих, смертную казнь я тоже поддерживаю.

Он жмурится, по его щекам текут слёзы, он ждёт следующего выстрела. Но я не хочу тратить на него пули. Не желаю ему и быстрой смерти — это было бы слишком просто. Я хочу, чтобы перед смертью у него было несколько мучительных минут, проведенных в раздумьях о своей жизни. И я их ему дам.

Перегибаюсь через него, открываю все окна в машине. Затем выхожу, надеваю рюкзак на плечи, пистолет прячу в карман толстовки. Прежде чем закрыть дверцу, нагибаюсь и снимаю автомобиль с ручника.

— Прощай, Фасолькин.

Машина по инерции катится вниз, и только тогда я захлопываю дверь. Замирая на склоне, смотрю, как Нива, разгоняясь, влетает в реку, а затем, кренясь капотом, начинает уходить под воду.

Я надеюсь, что он не потерял сознание. Я хочу, чтобы он всё это видел.

В конце концов, это красиво.

Джошуа — Димa [10]

В третьем классе папа сдал меня в свою секцию. Он мастер спорта по дзюдо, выбор был очевиден. Сначала я занимался в младшей группе под его присмотром, но в двенадцать лет меня перевели в старшую, к другому тренеру.

Двенадцать — паршивый возраст. Никто взрослым тебя не считает, а мысли в голове начинаются… недетские. И с телом происходит не пойми что, я даже не про половое созревание, а в целом. Становишься каким-то нескладным и как собой управлять тоже непонятно. У меня в тот период жизни ноги заплетались, потому что я рос, «как на дрожжах» (бабушкина присказка), и каждое утро вставал с кровати с новой длиной ног. Мне так казалось.

А в старшей группе дзюдо я влюбился. Не в девочку. В мальчика. Никогда раньше это странное чувство инаковости внутри меня не оформлялось ни во что конкретное, и вдруг оно обрело форму. Внешний вид. Имя.

Его звали Егор: голубые глаза, золотые кудри, щеки с ямочками. Как будто из сказки. Я себя рядом с ним и чувствовал, как в сказке, пока он не обратил сказку в кошмар.

Те две недели, что был влюблен, остались в моей памяти единственными, когда я радостно бежал на дзюдо без напоминаний. Обычно мне не нравилось. Меня все побеждали, потому что я был слабым и пугливым: если видел, что на меня идёт соперник, просто отбегал в сторону. Маму это раздражало. Для неё не существовало ни страха, ни последних мест. Она с детства выигрывала, привыкла быть первой во всем: у неё золотая медаль, красный диплом, должность судьи. Она никогда не ставила себе других целей — от меня требовала такой же преданности делу. А я драки не любил.

Во время одного из боев произошла неприятная ситуация. Мы стояли в паре с Егором, он положил меня на маты, навалился сверху, и это случилось. Ну… эрекция. Я, конечно, ничего такого не хотел, и сам испугался. Почувствовал себя больным какой-то отвратительной, неприятной болезнью, которую невозможно скрыть, её видят все, и, поморщившись, отворачиваются, как от гнилостного запаха.

Но тогда её видел только Егор. Чувствовал между нашими телами. Он мог бы её скрыть, мог бы обернуть неловкий момент в шутку, решить, что ему показалось, в конце концов, но он отпрянул, вскочил на ноги и заорал:

— Фу, у него стояк!

Все на меня посмотрели. Конечно, они его не увидели через кимоно — у меня был не настолько гигантский член в двенадцать лет, чтобы просматриваться со всех сторон, — но поверили Егору. Дальше, как по нарастающей, неловкие смешки переросли в ржач, а глупые шутки в оскорбления. Тренер вмешался. Сказал, чтобы все заткнулись, и продолжил тренировку. Мне сказал выйти и «привести себя в порядок», но мне было так стыдно, что оставшийся час я провел в туалете: казалось невозможным вернуться, встать с кем-то в пару, продолжить бой. А если это снова повторится? Теперь я боялся.

Я вернулся в зал, когда занятие уже закончилось и другие дети ушли. Подобрал пояс — он отвязался во время боя, — и хотел уйти в раздевалку, но Александр Юрьевич, наш тренер, меня остановил. Похлопал по плечу и сказал, чтобы я не парился. Сказал, что это такой возраст, первое время будет «вставать на всё подряд», мол, это даже не значит, что я гей. Меня это утешило. Александр Юрьевич иногда выглядел очень хорошим человеком.

Я замолкаю, но Алия смотрит так, как будто я должен продолжать. Не знаю, чего она ждёт. Она хотела поговорить о дзюдо, я рассказал всё, что считал важным. Там я понял, что я — гей, а люди — сволочи. Остальное неважно.

Но она продолжает смотреть, и я спрашиваю:

— Что?..

— А иногда он не выглядел хорошим человеком? — не понимаю, почему она так любит цепляться