Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

пятьсот — шестьсот метров. Сильными руками лесоруба опираясь на палку, согнувшись в три погибели, волоча и подтягивая правую онемевшую ногу к левой, а потом левую к правой, двигался Лебеденко. Путь вдоль ограды, в полкилометра, он одолевал не за один час. Собственно говоря, он шел почти на одних руках.

Помочь в этом было нельзя, разве сопровождать. Иногда сопровождающим в этом походе был я. Причем делал это с охотой. Мы плелись медленно, с редкими передыхами, но Александр Гервасьевич так рассказывал — о своей жизни, об арестах, лагерях ГУЛАГа и ссылке, о тамошних северных стройках, об испытаниях, выпавших на его долю, обо всем, что видел и знал, — в таких ярких картинах и эпизодах все это представлял, что я не замечал больше ни взмокшего от пота его лица под белой помятой шляпой, ни бесконечного надоедливого забора; забывалось все окружающее.

«Вам не больно?» — только иногда спохватывался я. «Нет, просто они не двигаются…» — равнодушно отзывался Лебеденко и, волоча и подтягивая правую ногу к левой, продолжал рассказ.

Он слагал устную книгу о прожитой жизни. Это было главное. А совершал мучительную свою лечебную процедуру просто так, как бы между прочим…

Будучи тяжело больной, Вера Федоровна сделала очень многое. Она издала пятитомное Собрание сочинений. Закончила автобиографическую работу «О моей жизни, книгах и читателях», писала пьесы, очерки, статьи. Сколько это требовало даже одних только физических сил! Когда я думаю о писательском мужестве последних лет жизни Пановой, я почему-то всегда вспоминаю ковыляющего вдоль забора, идущего, можно сказать, почти на одних руках Лебеденко.

Иногда меня навещал долголетний друг и приятель — ленинградский писатель Радий Петрович Погодин, живший неподалеку на даче. В то время он увлекался историей, и наши разговоры вертелись вокруг самых различных тем — от значения петровских реформ для судеб России до происхождения и этимологии отдельных слов русского языка.

Талантливый во всем, Радик и по поводу этимологии имел собственные оригинальные представления и смелые, хотя и отдающие порой изрядной долей фантастики, догадки. Так, например, от названия древнеегипетского бога Солнца Ра он выводил такие слова, как Ра-дий, Ра-дуга, Ра-дость, Го-ра, Но-ра. Корень «руса» («вода» — по его утверждению; отсюда, дескать, выражение, «мы с Руси», то есть пришедшие водой) обнаруживал в словах: «русло», «роса», «русалка», «ручей». Слово «озеро» связывал со словом «зрак».

Заметив на моем столе сборник со статьей о книге Пановой «Лики на заре», Погодин некоторое время почитал начало, конец и середину. Потом спросил в свойственной ему манере симпатичного легкого заикания:

— А Вере Федоровне ты пок-к-азывал?

— Нет, — встрепенулся я. — А зачем?

— Пок-к-ажи, покажи… Все-таки лучшие статьи года. Приятно ей будет. Да и потолкуете.

Не слушаться бы мне своего друга Радика. Я знал, что Панова не очень-то жалует своих критиков, — из множества авторов, писавших о ней, мало кто заслужил ее признание. Почему же должен быть исключением я? Но лето в Комарове было особое, да и год не чета, другим. В то самое лето американские космонавты впервые высадились на Луне.

Был уже, кажется, август. Вечерами, стоя на крыльце нашего Дома творчества или лежа где-нибудь у костра, на берегу озера, я подолгу вглядывался в темное холодеющее небо, в повисший среди звезд огромный желтый диск луны. Странно было, что от соприкосновения ноги человека с ее золотистой поверхностью на ней ничего не изменилось. Луна оставалась все той же древней, первозданной, какой ее видели, может быть, наши прапрапращуры. Те же современники Феодосия Печерского, княгини Ольги, а еще раньше — скифы, древние греки… Но могли ли они мечтать туда забраться и ходить там? А теперь вот это осуществилось. Все теперь казалось возможным.

Вероятно, найдя дополнительную опору в таких размышлениях, я решился.

Как-то, в полуденный час, который, по заведенному распорядку, Вера Федоровна проводила в саду за чтением, я направился к ней. Уже подходя, чувствовал, что совершаю ошибку. Стесняясь и путаясь в словах, мучаясь и проклиная себя, я вручил Пановой сборник со статьей о книге ее исторической прозы.

О статье Вера Федоровна ничего не слышала. Как было сказать, что это только скромная читательская дань, знак внимания, выражение моей давней затаенной любви? Но я лепетал другое: не хочет ли она, когда будет возможность, прочитать статью?

Вера Федоровна метнула на меня неожиданно твердый испытующий взгляд синих глаз.

— Хорошо, — отчеканила она кратко. — Приходите через три дня. Я прочитаю.

Я подошел через неделю.

На этот раз в саду, рядом с коляской Веры Федоровны, стоял симпатичного вида загорелый русоголовый бородач, в джинсах, примерно одного со мной возраста. Это был, как оказалось, один из сыновей Пановой. Они о чем-то оживленно и с удовольствием беседовали.

— Прочитала, — заприметив меня, почти без предисловий произнесла Вера Федоровна. — Написано… Написано ничего. Но, знаете, я вовсе не хотела разоблачать христианство и клеймить религию… У меня книга о другом.

Такого поворота разговора я не ожидал.

Наступила неловкая пауза.

Сын Пановой попробовал взять меня под защиту.

— В статье, — сказал он, — речь идет вообще о догматическом мировоззрении, а религия и церковь — только пример, только материал… Сейчас так пишут…

— Я не имела в виду только и осуждать догматизм, — упрямо возразила Вера Федоровна. — Я имела в виду вот это, — она потрогала рукой зеленые мясистые листья сирени, — и вот то, — она указала куда-то вдаль, за мою спину.

Я обернулся: сзади не было ничего — только наш привычный двор, высокие сосны, песчаные дорожки, уводящие к калитке.

— Один этот лист, — сложнее всех умственных химер, — сказала Вера Федоровна, продолжая трогать лист сирени. — Об этом я хотела сказать — о чуде жизни. Так было тысячи лет назад, и так пребудет. А все остальное, как назвал кто-то из вас, только пример, только материал…

К моей статье Вера Федоровна больше не возвращалась.

С того дня она меня отличала. Я подходил, были и еще разговоры. Вера Федоровна вспоминала, как здесь, в Комарове, в 1947 году трудилась над романом «Кружилиха». Еще по утренней росе выносила в сад столик, устраивалась поудобней и писала, с азартом, беспорядочно, лист за листом. Литератор-профессионал, по ее словам, должен работать всегда, в любых обстоятельствах, в любом состоянии, не делая себе никаких поблажек. Вдохновение возникает только как результат труда. Панова называла писателей младшего поколения, молодых и постарше, с которыми у нее были творческие отношения, которым доводилось помогать, — Юрия Казакова, Ричи Достян, Андрея Битова… Произносила эти имена с гордостью. Вспоминала, как в этом же Доме творчества, какое-то время спустя после работы над «Кружилихой»,