Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

и т. п. Я уверен, что где бы это ни было напечатано, верующие будут вырезать этот рассказ, читать и умиляться, — давненько такого не доводилось воспринимать с печатной страницы. Словом, это оказалось совсем, совсем не ко двору журналу „Новый мир“…»

Беллетристическое обращение к судьбам религиозной идеи, да еще с мотивами ее приятия, в глазах редактора журнала «Новый мир», вероятно, заслуживало в те времена лишь иронического к себе отношения, — для печатных страниц имелись вещи повесомей.

А. Твардовский чувствовал, конечно, также и современную заостренность и антидогматическую направленность повестей В. Пановой. Но художественные попытки выявить моменты объективной общности церковного догматизма, поставившего себя в услужение политическим властям, с оказененной и превращенной в государственную религию идеологией — тоже не казались ему перспективными и убедительными. «„Перекладка“ моментов истории в современность, — отмечал А. Твардовский в том же письме, — то есть сближения, аналогии, — все это умозрительное, привнесенное в материал в угоду „идее“…»

Но сюжеты из истории религии и церкви вовсе не были для Пановой-художника лишь материалом для современных аллегорий, как это получалось также из моей статьи в «Неделе». Отнюдь нет!

«Должно быть, у всякого человека, — писала Панова в мемуарной книге, — в некий период жизни возникает особенно горячее чувство кровного родства со страной, в которой он явился на свет и прожил жизнь… К этим чувствам любви, гордости, благодарности присоединяется необходимость поделиться своей любовью… заявить, что предмет его любви самый прекрасный, самый возвышенный, самый богатый всем, что только есть достойного хвалы и преклонения… Меня безгранично интересуют все события и загадки истории моего народа… Всплеск вот именно таких ощущений, настроений, мыслей и привел меня в начале шестидесятых годов к замыслу о создании цикла исторических повестей».

Так что судьбы христианского вероучения и церкви, столь тесно связанных на протяжении веков с судьбами нации, страны, ее существования и культуры, писательница рассматривает в широком потоке народной истории.

С этим вступает в явное противоречие известная односторонность и заостренность картин в повестях В. Пановой (показавшаяся, впрочем, А. Твардовскому недостаточной!). Процессы восходящие и созидательные — то, как принятие и распространение христианства способствовало подъему духовного уровня народа, цивилизации на Руси, как вера обогащала и оплодотворяла личность, — обрисовано нередко гораздо более сдержанно, чем подтачивающие и разрушительные тенденции.

Становление отечественной культуры, многие духовные подвиги в истории народа и героические деяния людей связаны с христианством. Церковь была вековым хранителем нравственных ценностей. Религия противостояла феодальной раздробленности, побуждала княжескую власть к преодолению удельного эгоизма и поднимала своенравных государей на защиту общенародных интересов.

Все это заслуживает самого высокого ответного чувства от нас, потомков, и самого углубленного и трепетного отношения к этим темам со стороны литературы.

Запоздалое прозрение, конечно, не отменяет вины. Не будь я тогда таким заядлым «прогрессистом», больше сопереживай реальной истории религии и церкви, а главное — глубже задумывайся о смысле бытия и его основах, я бы, наверное, по-другому расценил и достоинства, и недостатки книги В. Пановой. И статью, коль уж взялся бы за нее, написал иную. Но тогда бы все было другим, а я рассказываю о том, как происходило в действительности.

Взгляды писательницы эволюционировали, развивались. Далеко уйдя от представлений своей комсомольской молодости, в последний период жизни Вера Федоровна утвердилась в идеях христианства. В годы болезни попросила повесить в комнате над своей головой икону. А когда умерла, по завещанию, ее отпевали в церкви.

Не знаю, что сыграло окончательную роль в ее приходе к христианству. Изучение истории религии и церкви? Болезнь? Но религиозное чувство, несмотря на боевой задор ее молодости, жило в ней всегда. В мемуарах «О моей жизни, книгах и читателях» Вера Федоровна рассказывает, что ее отец, катаясь на яхте, утонул точно в тот день, какой ему предсказала цыганка задолго до этого. В последние годы Вера Федоровна много интересовалась религией, писала и о других вероучениях, например, о магометанстве.

Книга «Лики на заре», как видно, занимает промежуточное и переходное место в духовном развитии писательницы.

Воображаю теперь — что же должна была чувствовать Вера Федоровна, читая мою статью?! Власть и вера, древняя церковная маковка, проткнутая мечом, — символика с книжной обложки — все это слишком выпирало, плакатно бросалось в глаза, лежало на поверхности. Самонадеянная злободневность в подходе к вечным родникам религии и искусства помешала мне воспринять и оценить по-настоящему не только традиционные мотивы в исторических повестях Веры Пановой, но и действительно сильные их стороны.

Притом главную из них — ощущение чуда жизни, дарованного и отдельному человеку, и народу в разных возрастах и стадиях их истории. Бог — это и есть чудо жизни. Ведь то самое очарование и восхищение культурой и деяниями предков, о котором сказано в мемуарах В. Пановой, и вызвано сходным чувством.

Такое наказание слепотой! Лето в Комарове было чудом в собственной моей жизни. Это я чувствовал, осязал. А вот как по существу нечто подобное изображено художником, не то чтобы не замечал вовсе, но это казалось мне второстепенной частностью по сравнению с идеологическими страстями прежних и нынешних времен.

Между тем в книге В. Пановой ощущение чуда жизни разлито во всем повествовании и постоянно сообщается читателю. Приведу выдержки хотя бы из повести «Сказание о Феодосии» — «начальнике иноков русских». Ясный помыслами, цельный душой, бежит из богатого родительского дома отрок Феодосий, бежит в новую жизнь, в мечту, чтобы до скончания лет пребыть наедине с Богом. И какое же утро занимается, какое солнце встает навстречу ему: «Как красно оно всходило! Алые реки разливались на полнеба, и земля пылала, как подожженная. Но скоро схлынуло красное, и солнце яро, весело полетело в высоту. К нему тянулись, на него во все глаза глядели цветы с земли: кашки, иван-да-марья, богатые ромашки, — серебро с золотом, голубые звезды щербака, что раскрываются поутру и сжимаются, блекнут к полудню, благоуханные колокольчики бело-розового вьюнка, вольно раскидавшего везде свои побеги».

Феодосий весь еще чист и светел, как это чудесное летнее утро, которому неведомо зло и уродство. И когда, притомившись, он решает переждать возможную погоню, автор, избравший повествовательную манеру «сказания», представляет это так: «Он опустился в диковатый сумрак, где бежал родник… Говорили — в этих мокрых, перепутанных, никогда не кошенных травах во множестве водились гадюки. Но ни одна даже голову не высунула, когда он сел, выбрав поглуше местечко. Достал хлеб из котомки, отломил кусочек, поел. Прилег — шапка вместо подушки — и заснул под говор родника».

Панова пишет зримо, телесно, вещественно, особенно ярко, пожалуй, передавая светлые краски бытия. Ее творчеству свойственно изумление перед чудом жизни, вера в это чудо, ожидание