Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

царя много фонтанов, итальянских статуй и больших деревьев, которые были в середине зимы выкопаны с большой массой замерзшей земли и здесь ко всеобщему удивлению зацвели. В парке построен дом, в котором находятся всевозможные математические инструменты, а также знаменитый Готторпский глобус, созданный Тито Брагге, – внутри глобуса за столом двенадцать человек могут сидеть и наблюдать небесные светила во время его вращения вокруг своей оси.

Кареты и другие экипажи мало могут быть употреблены в этом городе, так как он весь окружен реками и каналами, через которые нет мостов и поэтому всем приходится плавать водой.

Для облегчения этого неудобства царь подарил высшей знати по яхте-буеру на голландский манер, а также по десятивесельной барке-буеру и по маленькой лодке, персонам второго ранга – буер и лодку, людям более низких рангов только маленькую лодку.

Когда они все по царскому сигналу шли на веслах по широкой реке в маленьких судах, это являло собой прекрасное зрелище, удовольствие увеличивали оркестры.

Большое оживление, царившее во всех частях города, не поддается описанию; целыми днями не было видно и слышно ничего, кроме купцов и рабочих, они либо строили корабли и галеры и каменные дома, либо копали каналы и мостили улицы.

Под страхом сурового наказания царь предписал боярам не только число домов, которые они должны были построить, но также их материалы и форму, а также глубину и ширину каналов, которые надлежало прорыть посреди большинства улиц по голландскому образцу.

Река постоянно была заполнена большими судами, привозившими всевозможные материалы, кирпич и черепицу для стен и крыш, камень для мостовых. И поскольку каждый был занят тем или иным делом, то не было видно во всем городе ни единого праздного человека.

Первой и надолго единственной связью Доротеи Гзель с этим городом были драгоценные работы ее матери, таящиеся в маленьком домике/дворце над свинцовой вспухшей рекой. Она приехала сюда стать сторожевым псом Цербером, не дать суринамским насекомым, похожим на соцветия, застрять во льдах, живописно залитых экскрементами, а иногда и кровью.

Кнут (в русском подлинном тексте означающий хлыст) бывает двух видов. Кнут для наказаний (иначе называемый побоями на козле), когда преступник подвешивается на спине другого человека и получает определенное число ударов хлыстом и пыточное битье, или собственно кнут, когда обвиняемого, но упорно запирающегося заключенного поднимают со связанными за спиной руками и закрепленными у земли ногами, таким образом хорошо растягивая. Согласно русскому закону, тот, кто, не имея свидетелей, обвиняет другого в каком-либо государственном преступлении, сначала сам должен подвергнуться кнуту: если он продолжает держаться своих слов, тогда наступает черед обвиняемого.

Палачи здесь с необычайной сноровкой замечательно хорошо владеют длинными хлыстами и при желании могут убить человека двумя/тремя ударами. Кошки, маленькие многохвостые плетки, применяются преимущественно для наказания мелких воровок и преступниц. Быть сосланным в Сибирь не так худо, как полагают иностранцы, разумеется, если высланного оставляют на свободе. Народ в Сибири бывает услужлив к несчастным, особенно к тем, кто из вельмож. Жизни в Петербурге подчас лишают без всякого шума. Одних казнят в тюрьме, других выводят на площадь. Из опасения, что заключенный заговорит, в рот ему обычно засовывают кляп. Приговор обычно краток и зачитывают его быстро. Чтобы отвезти труп в болото, годится первая подвернувшаяся повозка.

Этот новый город был теперь ее новая жизнь, здесь ей предстояло снова стать собой, другой собой – ведь в этом городе никто не знал ее мать. Ей предстояло стать отдельной Доротеей / Хенрике / маляршей Гзелихой / помощницей своего мужа и Царя.

Стать собой значило собраться, перестать оглядываться на мать, с уверенностью, благодарностью, облегчением ожидая ее поддержки и разочарования. Стать собой значило оторвать себя от прошлого, давящего, гладящего по голове, держащего за руку, когда ты выводишь на драгоценной бумаге приветливую свежевыпотрошенную ящерицу. В этом Новом Амстердаме она не была не до конца удавшейся копией, повторением (как бывают не до конца, не точно отпечатавшиеся гравюры), не была лишь оттиском и не была лишь отростком.

В ее возлюбленном совершенном городе жизни ей больше не было места после того, как мать отправилась окукливаться под землю и унесла с собой славу и заботу:

Доротея была готова отправиться куда угодно, лишь бы не видеть в отражении каналов горбатенький силуэт матери, спешащей в порт, смотреть что привезли купцы и матросы. Доротея изумленно, с огромным облегчением, окликала, горожанка оборачивалась и от идеально чужого лица ей хотелось закричать, спрятаться, шагнуть в канал: свой город стал чужим, повернулся к ней чужим мертвым лицом, отверг и предал ее.

Значит и ей следовало наказать его за причиненную ей боль, предать и оставить, но забыть его было гораздо невозможнее.

Почему я так цепляюсь за свою героиню? Являюсь ли я чем-то вроде тли, оккупировавшей куколку? Пристала ли я к ней потому, что завидую: ее судьбе просто жить в городе, раздражаться на него, служить ему, становиться им и перестать уже его замечать? Минуты, когда я выйду на Стрелку, я жду годами с яростью и стыдом и гневом, которые ощущаются вместе скорее как болезнь, нежели любовь. Жизнь вне этого города кажется теперь выхолощенной лживой нежизнью. Кажется ненастоящим.

Зависть сближает: она так похожа на любовь, возможно, она и есть любовь, если под любовью мы подразумеваем крайне напряженную сте-пень внимания.

Доротея Гзель – мой лазутчик, мой аватар, я помещаю себя теперь в Петербург ею.

Хотя это совсем не мой Петербург, но ведь и не ее же. Трудно искать в чужом/своем городе свои/чужие следы.

Я бывала в обществе некоторых из тех, кого он обязал строиться на Адмиралтейском острове, и они восклицали и жаловались, что были вынуждены уехать сюда от своих дворцов и садов жить в этом нездоровом и неприятном климате.

Из прошлых своих московских садов они предлагали отведать мне каких-то прозрачных яблок восхитительного вкуса. Они жалели таких яблок и легко признавались в том, что часто желали, чтобы Петербург ушел вдруг под воду.

Окланд, 1998–2022

Я не была на этой улице двадцать лет: на месте ресторана «Тропики!», моей первой американской работы, появилась новая столовка, столь же непритязательная обжираловка, но внутри все обстояло по-прежнему: две комнаты под перегородкой, веранда и дворик. Я вошла в это помещение, прошла его насквозь и увидела знакомое геометрическое нагромождения света.

Калифорнийский наглый свет погладил меня по лицу – петербургский свет никогда не позволял себе такого. Вот здесь за этим столиком сидел хищный старик, всегда норовивший ущипнуть официанток –