Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

Вот я прихожу к бывшему зданию киноархива (теперь они воздвигли новое, железнее и мощнее): еще видны побледневшие следы букв над входом, двери заколочены, вокруг запустение, на ступеньках сидит гордая нищая с собакой, курит, читает Вирджинию Вулф. Тот прошлый киноархив, тот мой прошлый опыт закончился, его следует заархивировать и начать вглядываться в настоящее: каким бы безвидным унылым трудным ни казалось оно теперь, в пору новой чумы и войны.

Все, кроме бездомных, носят здесь маски, обходят тебя стороной, твои знакомцы напряжены, истощены скукой опасности, каждая беседа слегка напоминает маленькую да удаленькую трагедию А. С. Пушкина, где ты сам себе и Вальсингам, и Луиза. Розы развалились своей августовской, августейшей пышностью, а чем полно их дыханье, это мы еще посмотрим.

Поскольку я не могу вернуться, но также запрещаю себе теперь вернуться в Петербург, я возвращаюсь сюда – на место своего превращения.

Перед началом превращения гусеницы начинают очень быстро тревожно ползать, пока не найдут к чему прикрепиться.

Эфемериды

В какой-то момент стало понятно, что ночные забавы с Кассаветисом, Трюффо и Хичкоком пожирают большую часть моих доходов от разгона томных опоссумов и хищных едоков, что привело к мысли о поиске дополнительного заработка.

Вспухшая от бесконечного теплого декабрьского дождя бесплатная газетенка, оставленная на автобусной остановке, была мне в помощь: в том статусе обладания американскими документами, дающими право работать (то есть не обладания никакими документами такого свойства), в котором я находилась, мне оставалось рассматривать немногочисленные позиции с пометкой:

ПЛАТИМ НАЛИЧНЫМИ СРОЧНО!

Отринув виды работ, казавшиеся мне недоступными из-за моей чрезмерной угрюмости, недостаточной вменяемости и способности что-либо понимать вообще, и в этом краю особенно, я, парадоксальным образом, сосредоточилась на рубрике «требуются помощники по уходу». Как и выбор профессиональной карьеры недоповаренка, выбор профессии ухаживающего был с моей стороны известной дерзостью: в прошлой жизни я ухаживала разве что за меланхоличными грандами отечественной словесности, прохладными циниками, вяло сопротивлявшимися моему напору пылкой, истекающей рифмами и цитатами, отроковицы.

Но те были инвалидами не в прямом смысле слова.

Здесь же мне предстояли совершенно особые испытания и превращения.

Моей первой подопечной оказалась обездвиженная женщина: давным-давно, в шестнадцать лет, накануне свадьбы, как в сказке, не адаптированной для юношества, она сломала позвоночник в результате невинного ребячества, перетягивания каната с гостями, приехавшими на торжество. Следующие полвека Сюзи провела в чудовищной работе по восстановлению сломанного: скорее в логистическом и метафорическом смысле; двигаться она не могла совсем, тут судьбу поправить было никак нельзя.

Однако она могла есть, испражняться, говорить, петь, острить, плакать.

У нее был маленький белый дом и нежный бойфренд-алкоголик, присматривавший за моими сначала чудовищно неуклюжими, порой опасными для жизни усилиями.

Усилия заключались в ежеутреннем превращении неживого белоснежного прохладного тельца в нечто почти пригодное к усилию жизни: в робота, в куколку, с приставленной к жемчужному, не вполне живому тельцу хитроумной головой.

Сей метаморфоз занимал каждое утро четыре часа.

Когда я проходила испытательный срок, выходя из дому в пять утра, я поражалась упрямому стаду машин, льющемуся к неведомой мне цели: в Питере, следуя примеру Онегина, я обычно в это время ложилась, выкурив в рассветном молозиве последнюю сигаретку на ночь (то есть на день). Испытание испытательным сроком было связано с тем, что Сюзи опасалась, что я ее нечаянно убью, неправильно повернув что-то из многочисленных клапанов или трубочек. Не только по рассеянности, но и по невниманию: мой американский язык, заметно раздухарившийся от вливаний Полански и Кубрика, все же сопротивлялся простым командам: пить, выключи немедленно, не делай так, перестань! Делай! Не делай!

Превращение бесформенной Сюзи в хитиновую кентаврессу в тяжелом инвалидном кресле занимало много часов, к концу ритуала мы, изнеможенные, выбирались в куцый садик, дело страсти ее бойфренда, где суховатые настурции и ишольции торчали в разные стороны, а на камне набухала, пьянея и раздуваясь от солнца, ящерица.

Мы располагались и блаженно пили отвратительный мятный чай.

Сюзи учила меня американскому языку и американской жизни с точки зрения бывшей красавицы со сломанным позвоночником, добившейся гораздо большего, чем она могла бы себе представить: самостоятельности. Она создавала мою иллюзию понимания американских ситуаций, я создавала ее иллюзию тела.

Как всегда, на заработанные деньги я смотрела кино и звонила маме в Питер – на сей раз сообщение о моей новейшей работе вызвало у нее не только скорбь, но и полнейшее изумление: в своей прошлой жизни я гордилась и славилась своей мономаниакальностью, я не умела и не желала уметь ничего, кроме извлечения из себя певучих стихов, принадлежавших, казалось бы (уж точно если смотреть из Калифорнии), к давно замерзшей и замершей традиции: это в самом деле было очень похоже на составление из льдинок слова «вечность».

Для мамы представить меня в роли самой младшей, но все же в известном смысле медицинской сестры (или, предположим, внучки) было немыслимо, как, впрочем, и для меня: я овладевала искусством ухаживания с упорством маньяка, крадущегося за тобой во сне. Но, что интересно, самая, казалось бы, трудная невозможная часть этого искусства – ухаживание за почти неживым телом – давалась мне легко: я не испытывала ни брезгливости, ни стыда, ни смущения, ни страха, но лишь странное спокойствие работника и наблюдателя.

Водила губкой по этому отвыкшему от движения и жизни телу.

Оно напоминало мне тело неразумно выбравшейся на землю русалки – очень белое и такое нежное, как октябрьский – ну да! – лепесток павшей после шторма розы в этом самом Беркли, где над всей нищетой и суетой, распадом, всегда вознесены розы.

Тело было мертвым и живым одновременно.

Сюзи учила меня мыть посуду и скрести полы, варить суп (в доме детства считали за честь не научить меня ничему из этих скучных низостей), причесывать ее и одевать, даже иногда подкрашивать губы и ресницы, но, главное, считать деньги: Сюзи была изобретательно и страстно расчетлива.

Будучи человеком, упрямо приверженным морфологии сказок, я снова представляла себя во власти суровой и великодушной могущественной волшебницы, которая при этом находилась в моей власти: чего уж, это были достаточно близкие отношения.

Также в мои обязанности иногда входило сопровождать Сюзи по делам в магазин или на почту, а однажды мне было поручено, вернее, мне выпала честь сопровождать ее на выставку достижений местного народного хозяйства. Она не читала ни книг, ни газет (кроме раздела купонов на скидки), не смотрела телевизор и кино, но эта ежегодная выставка напоминала ей детство в срединном Кентукки.

Мы колесили среди тракторов и