Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

и начинало касаться всего остального: жизнь состояла из придуманных кем-то мизансцен, диалогов, ускользающих, исчезающих за поворотом сюжетов, понимала я далеко не всё, но не очень-то и хотелось, от всего можно было спрятаться во дворике среди опоссумов, в том углу, где помойка. Когда меня настигала во всей своей остроте тревога по поводу всех обстоятельств моей жизни сразу, я говорила себе, что, возможно, я смотрю кино, иногда с субтитрами, но иногда и без, иногда смотрю, а иногда и пересматриваю.

Пересмотр (Intermission)

У этого клубка повествований много косточек.

Здесь застал меня 2022 год, когда мне стало ясно, что от Петербурга меня оторвало, – если не вырвало из него, – надолго, и я стала панически осматриваться. Здесь, в университетском городке Беркли, я провела свою дикую ученую молодость, потом оторвалась от него, как известный листок, а затем вернулась, влекомая очередным порывом судьбоветра, даже можно сказать урагана: зашла на второй круг.

Пятнадцать лет разлуки я видела во сне этот невозможный ландшафт вот именно что головокружительной прелести (в коллажную перемежку с Питером), и вот он явился мне наяву, хотя особенно явью это не назовешь, конечно.

Почему именно в феврале 2022 года я уткнулась в гротескную стену, украшенную фотообоями воспоминаний (то аляповато-яркими, то выцветшими) и стала думать, задыхаясь в ловушке отвращения: уж не в самоизгнании ли я обнаружила себя двадцать три года спустя после того, как отправилась в Новый Свет, оставив позади город, мать, друзей и представимое будущее?

Это постоянное у/тыкание в ледяную, но и туманную непроницаемую невозможность/ недостижимость (как во сне), в каменный мешок чужой (но и своей?) воли к разлуке постепенно стало окукливаться в парное повествование о двух превращениях – максимально мне известное и потому столь трудно описуемое, свое и чужое. Дошедшая до нас обрывками фраз, обрывками-хвостами ящериц Гзелиха – то, что я могу запустить в город, и то, что могу извлечь из города. То немногое, что могу отсюда теперь пытаться понять. Вот так я совершаю свой идеально и жалко непрямой ход.

Мой любимый писатель Джонатан Литтел постоянно пишет о том, чего нельзя разглядеть – о местах не на виду, будь то Чечня или Бабий Яр: «Это не совсем идея, но и не совсем место». Я не могу разглядеть сегодняшний, настоящий Петербург, и это изнашивает меня и вынуждает к письму. Так я тянусь к нему, так представляю и составляю его.

Город устроен на воде и из воды. Между островами летом надо плавать либо на простых шмаках, которые каждые пять минут подходят и отходят от самых удобных для переправы мест, либо на лодках, которыми Нева часто просто кишит.

Осенью через реку плавать опасно. Тем не менее русских это ничуть не страшит.

Нева замерзает; начавшийся ночью ледоход спустя считаные часы прекратился, уже утром можно было переходить и переезжать реку, так как большие льдины столкнулись с такой силой, что во многих местах раскололись и вгромоздились одна на другую. Той ночью в городе стояли трескучий мороз и стужа.

Беркли тоже устроен над водой.

Здесь находится один из самых удивитель-ных приютов моих прошлых теней, домов кино: Pacific Film Archive, где хранятся в круглых железных домиках драгоценные огнеопасные пленки, их черно/бело/серебряные плоские тельца, такие хрупкие капризные и такие важные. Здесь я провела изрядный кус своих аспирантских дней, вернее вечеров, здесь впервые встретила во тьме Вертова и Озу, Гриффита и Иоселиани, здесь единственный раз издалека увидела настоящего, похожего на оплывающий перед заморозками гриб, режиссера Германа (к нему относилось мое наблюдение, что богом быть трудно, потому что именно богом он мне и казался).

Но самым острым и полным последствий зрительским впечатлением здесь стал для меня показ «Головокружения» Хичкока. Поразительным было то, что, как и я, большинство зрителей, смотрели фильм впервые, не подозревая о невероятно коварной ловушке лжеповторения, которую нам приготовил паук Хичкок.

Более важного высказывания об опасности желания возвращения в моей жизни не случилось. Мы (зрители) доверчиво устремились в объятья первой части фильма, в извивы и холмы мерцающего на экране Сан-Франциско, следуя и следя за зрительской своей судьбой, как герой – за мерцающей предательницей героинь Ким Новак и ее неотразимыми извивами.

Привлекательность этой задачи отчасти была связана с тем, что город Сан-Франциско был тут, совсем рядом, в получасе езды в безобразно вонючем загаженном метро. Мы, жители этих мест, видели в хичкоковском (но и нарсежаковском, роденбаховском) мертвом, пустом городе проекцию, отражение себя – Хичкок, лукавый экскурсовод, показывал нам хорошо знакомые места доведенными до совершенства странности, пустоты, потусторонности, достигая идеального остранения.

Первая часть с ее преувеличенной, якобы простодушной, почти пародийной прелестью и выпуклой мелодрамой вызвала в зале сытое хихиканье превосходства: мы смеялись над сентиментальным наивным нарциссом Скотти, героем Хичкока, но немного и над самим Хичкоком: ведь мы видели, знали его нехитрый фокус заранее и насквозь: так нам, заполнившим зрительный зал, казалось.

Тем жутче было столкновение со второй частью фильма, где все оказывалось не тем, что мы подумали, что разрешили себе подумать. Всем здесь руководил ужас, искус желания повторения, возвращения в прошлое. Герой хочет повторить свой опыт, хочет вернуться, воспроизвести его до малейших подробностей, превратить реальность в ностальгическую грезу, но реальность не вмещается в это желание и, восстав, сводит героя с ума. Скотти жаждет овладеть прошлым. Меланхолия пожирает Скотти: он снова и снова нависает над городом, зажмурившись, не в состоянии его разглядеть, не в состоянии в него войти.

Скотти обречен потому, что он не желает различать, сказала я себе. Героя моего любимого фильма могло бы спасти осознание невозможности повторения, принятие, движение, но главное – внимание. Если все же считать это неотразимое произведение киноискусства хоть отчасти детективом, ну да, детективом ужаса, то именно внимание, замечание и способность интерпретировать улики преступления (и жизни) являются здесь методом разворачивания повествования. Скотти, ослепленный страстью следования за городом и женщиной, не замечает, зритель поначалу тоже не замечает, но Хичкок, безжалостный нуарист, сделал этот фильм так, чтобы его хотелось пересматривать, всматриваться в него, мучиться им бесконечно бесконечно.

Киножанр нуар, вылезший из плаценты многовековой готики, весь заострен на отношениях с прошлым: в нем скрыта опасность, в нем скрыт секрет.

Если бы Скотти воздержался от заглядывания в прошлое, если бы он принял, что вернуться никуда нельзя, он не погиб бы так жалко. Прошлое убьет тебя, заласкает, защекочет до смерти, если ты не закончишь его сам, если ты не захочешь стать им,