Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

Джеки однажды пролила ему в промежность горячий томатный суп и старик скулил. Хозяин заведения, как всегда горестно куривший во дворе, изумленно и вяло отчитывал Джеки, при этом они заговорщицки делили одну марихуанную папироску.

Меня все это развлекало, но не очень, в первые месяцы вся эта жизнь представлялась мне чем-то вроде сна. Я ждала, когда Хозяин Заведения уже накурится и свалит из моего дворика. Когда уже оставит меня в покое: все забывающую и роняющую меня назначили на должность младшего поваренка.

Слово «поваренок» томило и щекотало и щемило тревожной сказкой:

…раскрыв корзинку, ведьма вытащила из нее за волосы человеческую голову.

Якоб чуть не упал, до того испугался.

– Нужно тебя еще наградить за то, что ты такой послушный, – продолжала старуха. – Потерпи немного: я сварю тебе такой суп, что ты его до смерти вспоминать будешь.

Она снова свистнула в свой свисток, и на кухню примчались морские свинки, одетые как люди: в передниках, с поварешками и кухонными ножами за поясом. За ними прибежали белки – много белок, тоже на двух ногах; они были в широких шароварах и зеленых бархатных шапочках. Это, видно, были поварята. Они быстро-быстро карабкались по стенам и приносили к плите миски и сковородки, яйца, масло, коренья и муку. А у плиты суетилась, катаясь взад и вперед на своих кокосовых скорлупках, сама старуха – ей, видно, очень хотелось сварить для Якоба что-нибудь хорошее. Огонь под плитой разгорался все сильнее, на сковородках что-то шипело и дымилось, по комнате разносился приятный, вкусный запах. Старуха металась то туда, то сюда и то и дело совала в горшок с супом свой длинный нос, чтобы посмотреть, не готово ли кушанье.

Мне не помогали морские свинки и белки, но со мной боролись опоссумы, игравшие (в) опоссумов – каждое утро моей работой было будить опоссумов, которые притворялись опоссумами, то есть мертвяками. Все в этой фразе кажется бессмыслицей, идиома безжалостна: to play possum значит притворяться мертвым или спящим мертвецким сном; утром опоссумы притворялись опоссумами (при этом оставаясь собой – как же я, всегда теперь невыспавшаяся петербургская соня лежебока, хорошо их понимала), я же должна была будить их при помощи швабры. Опоссумы играли в опоссумов, я играла в сурового поваренка.

Идиомы редко тревожили меня, вяло ворочаясь, просыпались во мне, поскольку моего американского языка не существовало (все это после специальной английской школы английского на филфаке и нездорового увлечения Шекспиром, Китсом, Дикинсон и Бишоп). Важной вехой стал поход на случайную вечеринку, где на представление меня хозяйке как заезжего петербургского поэта та радостно воскликнула: «Да что вы, какой поэт! это же наша официантка из кафе на углу! глухонемая француженка!»

Все в этой формуле изумило меня: и то, что мой нос и взлохмаченность были благосклонно истолкованы галльским образом, и то, что мой язык, даже мои языки были услышаны/восприняты как немота. «Очень славная, но ничего не может сказать и ничего не умеет делать: все роняет и портит». Итак, в ресторане работали: глухонемая француженка поваренок Одиссей Никто; хозяин, изысканный алкоголик, страдающий изжогой и мучительной привязанностью к Чехову и Рильке; наш повар – громадный курганоподобный монгол, после смены ставящий передо мной на стол тарелку устрашающе изумрудной, таинственно дымящейся благоухающей пасты.

Тарелка лишней не была. Джеки с волосами цвета утреннего солнечного опоссума была брошена нам из Канзаса.

Так я прожила свои первые полгода в Калифорнии: ничего не в силах ни сказать, ни выразить, завидуя опоссуму, который хотя бы мог укрываться от утреннего позора в хлебнице. В хлебницу к весне я бы уже точно не уместилась: зеленая паста таинственного монгольского человека-горы расширила меня удивительно, может, и впрямь это было волшебное варево/зелье? Теперь и плоть (вслед за языком) стала чужой, не моей.

Она (моя плоть) расширилась и пышно, чудовищно расцвела, как и все в этом ботанически несдержанном краю. Пока из страны далекой до меня приглушенно долетали отчеты о снегопадах, заторах, ледяных пролежнях, здесь, сквозь дожди, прорастали жирные соцветия нечеловеческих форм и оттенков, и сама себе я стала казаться чудовищным жирным цветком – не то чтобы зла, но изумления и остранения, – плавящейся куколкой.

Хозяин ресторана скоро понял, что он не может меня уволить, как не может и толком нанять: у меня не было документов/разрешения на работу; постепенно он принял скрежет и визг разбиваемой мной посуды как саундтрек, назначенный судьбой, фаталистически, как учили его любимые авторы.

Однажды, в момент слабости и гордости, я рассказала Нонне, что работаю поваренком, это казалось мне таким забавным приключением, почти сказочным превращением – игрой в опоссума. Новость произвела невероятное впечатление: молчание в телефонной трубке дышало ужасом и возмущением. «Ты! любимица Шварц и Кривулина, наследница петербургской поэзии! Ты возишься на кухне?!»

Да кто ж, меня, мама, тут пустит на кухню, допустит до плиты, думала я.

В описание моей первой американской работы входили: опоссумы и швабра и тарелки.

Звон бьющихся стаканов. Клешня злого старика-паука, притаившегося в углу.

«Пункт видеопоказа закрывается», 1998–2024

Я вернулась сюда двадцать лет спустя, чтобы обнаружить вывеску душе/раздирающую и жизне/утверждающую одновременно: как это заведение продержалось все эти годы, когда все его собратья давно вымерли?

В день негустой, но казавшейся мне незаслуженно прекрасной выручки, золотым дождем льющимся на изумленную царевну, хозяин уныло смотрел на меня и спрашивал с надеждой: «Chekhoff? Steppe?» Конечно, соглашалась я: «Я так один».

Но я был не один.

Получив свои 53 доллара, я устремлялась в прокат видеокассет напротив ресторана. Резво протиснувшись мимо рядов с изображениями задорных и охочих до забав красавиц на обложках кассет, прорывалсь в закуток с надписью «Ну и всякое там другое кино» и набирала себе по три доллара за штуку роскоши на выходные: острых ночных услад, которые тем щедрым красавицам и не снились.

Так я высмотрела в своей первой американской каморке их всех: томных европейцев, безжалостных к себе угрюмых американцев, замерших в прыжке к совершенству азиатов. Это было обладание гораздо более полное и изощренное, чем походы в «Спартак», «Дружбу» либо «Веснушку» на окраине, у последней остановки трамвая.

Смотрение кино, особенно с субтитрами, является удивительным учебником языка (не хуже, чем желание понять, чего именно сейчас от тебя хочет страшно и печально орущий хозяин ресторана): понимание, соотношение слов, звука и символа, медленно вливалось в меня, надавливало на какие-то нежные клапаны в мозгу, я плавала и почти блаженно растворялась в недопонимании.

И это ощущение выливалось за пределы фильмов