Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

— Заклинает… — шептались в толпе.

— Сам Старший Духовник… Уговорит Глину…

— Как бы она сама его не «уговорила»…

— Так — Старший же…

— Эх, зажились, Духовники-то, на наши грошики. Заматерели… Этот-то, вон — бока какие себе наел… Небось, и в Колодец-то уже не пролезет…

— Тихо ты! Чего мелешь, старик?

— Мельница мелет…, а я тебе истинно говорю… Истинно… С нас-то, с простых людей, чего брать? И так уж последнее Колодцу несём… В ином доме — шаром покати, овсяный прямик — и тот дитям в радость!

— Да ладно тебе, дед… Сам-то… Неужели и впрямь всё, что ни есть серебро — на Зов тащишь?

— Да чего вы его слушаете-то? Ему ж Колодцу и понести нечего — карманы дырявые.

— Мне хоть и нечего, а несу! — возвысился над толпой стариковский голос. — Это вы, лиходеи, деньжищи в цветочных горшках таите, к земле поближе…, а при себе грошик носите… Разозлили Глину?!

— Сказал тоже — деньжищи. Мои деньжищи — вон, все пелёнки с утра позапачкали. Глянь, сколько их во дворе висит…

— Молчи, баба окаянная!

— Сам молчи…

— Да у него отродясь два богатства — борода да матня седая. А нам, семейным, чего делать? Как детей без денег растить? В землекопы отдавать?

— Всё Колодцу отдадим, а их чем кормить? А, старый?

— Пусть подаяние просят, дети наши — так что ли?

— Как заговорили! — разом взъярился на них старик. — Вон они, детишки ваши-то — стоят за подаянием… Глаза, как у волчат… Ручонки, так и сучат — стянуть чего… Эх, вы, пахари-пихари… родители-родетели… Думаете, с чего так — сыпали доброе семя в утробу женину, а выросло вон-те-что? Ростки колючие, цепкие… Всходы жестокие… А может, и семя-то ваше не таким уж и добрым было? А? Любой мудрый скажет вам: «Что пожал — то, видать, и сеял…» Ишь какие… Растите сами, сами пестуете, а потом дивитесь — откуда шипы, откуда колючки… Вон он стоит… у-у-у, морда жандармская, я ещё отца его по заднице крапивой стегал, а он вот теперь — старика прикладом… губу, паскуда, расквасил…

Всё! Закрыли ворота.

Но, покуда створки ещё не сомкнулись — видно было, как несут фляги в амбар… Как несут фляги в купеческий дом… Как ставят фляги просто посреди двора — рвут закрутки, ломают сургуч, опрокидывают… Проделав всё это, жандармы пятились прочь, с трудом находя задами ворота. Сутаны Духовников трепетали везде, как вороньи перья. И сами они были как вороны, дружно слетевшиеся на падаль, но страшным её видом перепуганные насмерть — метались, бегали, описывали круги, тревожным карканьем своим отгоняя мошкару. Старшего Духовника вели под локти — тому стало худо во время заклинаний, он мешком обвисал на руках. Вязки его пояса разошлись, притороченная к поясу волосяная кисть волоклась по земле… кто-то в суматохе наступил на неё, и она так и осталась лежать на мостовой…

Из-за стены уже несколькими столбами поднимался знакомый дым — тяжёлый и слоистый.

Люди начинали расходиться, прикрывая рты рукавами…

Набухал калёный жар — даже камень в высокой стене потрескивал и сходил с места. Потом — повсеместно дохнуло огнём! Дерево, с которого Луций смотрел за стену — само собой почернело, скорчилось и упало плашмя, хлестнув мостовую плетями веток.

Горело всё — и амбар, и дом, и стены, и крыши… Ворота рассыпались. Озеро жидкого пламени ярилось за стенами, сплошь полосуя их трещинами. Жильцы окрестных домов покорно и молча выволакивали на улицу утварь. Две телеги подали им в помощь от жандармского управления — без оплаты, за просто так! Их грузили всем миром. Какая-то баба, не жена, и ещё совсем не старая — рвала волосы, ревела под стеной у купца и никуда не пошла, когда начала падать сверху раскалённая черепица, подброшенная огнём под самые облака…

А из дома напротив грузили на телегу — с верхом. Сундуки… сундуки… Два нетрезвых мужика взялись помогать, да и развалили полвоза. То ли случайно, то ли нарочно… Сундуки — хорошие, крепкие, а всё одно раскололись. Запросто можно было спереть что-нибудь, да я — не сунулся. Всё ходил среди людей — слушал, что скажут. Как ты и велел, хозяин Луц… Ты доволен мной?

Кривощёкий Эрвин говорил и прятал глаза в пол, чуть ли не после каждой фразы склоняя голову. То ли вправду не смел поднять глаза в подобострастном почтении, то ли избегал смотреть на Луция, на его лицо… на раздувшуюся, воспалённую кожу.

Луций слушал его доклад, макая мизинец в плошку жиром, и мазок за мазком нанося на щёку, втирая под веко, которое прохудилось уже настолько, что почти не закрывало белёсую роговицу. От жира ощутимо подванивало козьими потрохами.

Луций так и не понял, где сумел так сильно испоганить лицо, полопав большинство волдырей… То ли когда спрыгнул во двор перед собаками — не рассчитал прыжка и ударился мордой. То ли ободрал щёки о рогожу мешков, когда из последних сил их ворочал. Или может — в другом было дело? Свежие ссадины нарывали и мокли, какая-то липкая слизь проступала сквозь поры. Теперь Луций нарочно не подходил к зеркалу и не наклонялся над водой.

Он сидел, раскачиваясь на табурете, а Кривощекий Эрвин, бывший теперь в сравнении с ним почти что красавцем — стоял напротив и нуднейше-подробно припоминал, и пересказывал всё, увиденное на улице. Иногда он сбивался и лихорадочно скрёб затылок — словно всерьёз надеясь выскрести из него забытое… иногда увлекался и явно перевирал. Иногда же — припомнал нечто такое, чего никак не мог понять, и сваливался тогда в монотонное бормотание, как сейчас…

Голос его тоже менялся от фразы к фразе — невольно подражая то крикливой бабе, то прокуренному сиплому басу, то надтреснутому стариковскому вещанию.

Он, конечно, не мог охватить всего, но сумел увидеть и запомнить невероятно много. Луций был им доволен — кивал благосклонно, то и дело прикладываясь к плошке. Если Эрвин Кривощёкий и бывал хоть в чём-то успешен, то соглядатайство — удавалось ему особенно хорошо.

«Лучшее, — насмешливо подумал про него Луций, — лучшее, что можно купить за деньги».

— Что за старик это был? — спросил он вслух, обтирая о бровь сальный мизинец.

— Тот, что про ростки и всходы плёл? — уточнил Кривощёкий. — Не знаю. С виду, вроде бы местный дед. Но не волопайский… да и не с Ремесленной, вроде…

— Не побили его?

Кривощёкий подумал-повспоминал, да и помотал головой:

— Да где там… — сказал он. — Народишко напуган, кого слушать не знает, на кого сердиться — и то не поймёт… А