Читать книгу - "Резюме сортировщика песчинок - Любовь Александровна Афоничева"

из эс-комплекса. Зураб Оршабати снабжает меня длинным цветистым напутствием и еще более длинным списком того, чего мне нельзя. А в придачу – оранжевой сумкой, похожей на карликового гиппопотама, чьи бока раздулись от блистеров и баночек с укрепляющей и поддерживающей химией.

Пока мехимобиль, который вызвали для меня за счет эс-комплекса, добирается до Песочницы, я смотрю в окно. И чувствую себя так, будто меня засунули в калейдоскоп, а потом несколько раз хорошенечко его встряхнули.

Мантикорьевск полыхает красочными двумерками, трепещет лентами, мерцает витражными светильниками, улыбается, хихикает, ржет и распевает множеством глоток. Занятно, что все это громокипящее и оглушающее многоцветье называется «Большой Белый День». М-м-м… чувствуется в этом дивный аромат обаятельного абсурда.

Мне, кстати, всегда нравилось думать, что и я пахну чем-то похожим. Хотя у Венц, помнится, на этот счет было другое мнение…

Мехимобиль проезжает мимо беременной с обтянутым переливчатой космической тканью дирижаблем живота. Дамочка что-то весело горланит, скорее всего – сомнительной пристойности куплеты. И если бы я узнал, что живот этот принадлежит, скажем, одной из Голосов Мантикорьевска, меня бы это не удивило. Чем выше ответственность, тем радостнее ненадолго ее сбросить.

В Большой Белый День этика слегка ослабляет свои материнские объятия, похожие скорее на удушающий захват. Сегодня даже рыцуцики наверняка позволят себе что-нибудь хулиганское. Может, Белый произнесет длинную речь, уснащенную ругательствами с самого дна Ноо. А Юна будет обнимать каждого встречного одной смуглой рукой, а другой – сыпать им крошки от печенья за шиворот. Инхо и Венц поменяются кубиками и будут от имени друг друга слать игривые сообщения на вестник общим знакомым…

Впрочем, я не настолько хорошо их знаю, чтобы предсказывать всерьез.

Да и какая мне разница, чем они будут заниматься, если это не поиски Стрелка?

Песочницу сегодня тоже как следует сбрызнули светом и цветом, отчего она даже больше чем обычно напоминает детальки детского конструктора, с которым поиграл взрослый.

Пока я иду к своей комнате, праздник настойчиво пытается меня присвоить: дышит на меня запахом особого белого меффа, облизывает языками танцевальных мелодий, чуть ли не в самое лицо сует мерзковатую маску, похожую на улей, унизанный мелкими бусинами. Даже вцепляется в рукав крепкой рукой Демьяна Доми, который сначала награждает меня усами из съедобной краски, а только потом – узнает.

И в этот момент веселье стремительно облетает с его лица.

Я окунаю палец в его склянку с краской и облизываю.

– Ежевичная? Вкусно.

И двигаюсь дальше. Даже не стерев усы.

Через пару минут дверь маленькой студенческой кельи укрывает меня от шума и суеты. И я могу наконец вытряхнуться из пуховика, всегдаксов, шелухая, трусов… В общем, изо всей той одежды, которую мне выдали в эс-комплексе.

Надо было, когда Венц приходила, просить не только кубик. Но в тот момент я как-то не сообразил, что мои вещи, рваные и угвазданные кровью, утилизируют, и возвращаться в Песочицу мне придется в казенном.

Освободившись от безликого и бесцветного шмота, я иду в ванную и смываю с себя мандарин, мяту, тоску – все, чем пропитано белье в эс-комплексе. Потом щелкаю пальцами по легкому и гибкому промхитиновому «рукаву». Он такого же дикого бананового цвета, что и восстановительная капсула до этого. Носить «рукав» мне предстоит еще около месяца. И только потом я смогу как следует рассмотреть свою залатанную конечность. Пока что я видел ее только краем глаза, но даже такого беглого взгляда мне хватило, чтобы понять: отреставрировано аккуратно. Да, теперь моя правая рука немного светлее и тоньше, чем левая, но в глаза это бросаться, вероятно, не будет. И шрамы, насколько я успел заметить, не такие эффектные, чтобы девиц на слезу пробивало. Впрочем, это ведь никогда не было моим методом соблазнения.

Прикрыв банановое безобразие текстильными доспехами авторства Домны Кар_Вай, я чувствую, что теперь, пожалуй, готов положить голову в пасть праздника. И посвятить остаток дня бездумному… пусть не веселью, но, по крайней мере, отдыху.

Выйдя из комнаты, я оглядываюсь. Не хочется опять нечаянно вляпаться в чью-то шалость. Большой Белый День уже давно перевалил за экватор, и все, кто в принципе способен раскрепоститься, – раскрепостились. Теперь их веселье может принимать самые неожиданные формы. В том числе и такие, в которые и буквально вляпаться недолго.

Пока в поле зрения никого, кроме четырех студентов, таких пестрых, громких и активно машущих руками, что в глазах от них рябит, как от двенадцати. Я останавливаюсь неподалеку – послушать.

– …о танцовщике кенгурумбы? О плохом танцовщике?

– Да разве твой танцовщик хоть наполовину так плох, как лужа посреди Наплевательской площади, из которой вышел осьмижоп, его потом еще подавали под соусом из ценнейших указаний, но не потому, что гармоник родил мыша, а как раз исходя из весомых предпосылок запретить хромым влезать в достойную беседу.

– Беседой же, как всем известно, принято называть нечто, текущее из одного конца, но посредством умного лечения не текущее из носа. Который, даже если оденет черный с серебром тренч, все равно не имеет шанса присниться мясистой подзаборышне, умеющей за ночь слепить из мнемопласта и своей слюны целую рощу задорно торчащих…

И ведь их правда веселят эти состязания по несению чуши. Я тихо фыркаю и двигаюсь дальше по коридору, туда, где возле стены маячит знакомая фигура. Мимо пробегает сначала кто-то в ярко-синем, а за ним – кто-то в перламутровом и пузырчатом. Над плечом синего пролетает шарик, хлопается об стену, и в этом месте расцветает белая клякса. Прямо под носом… точнее, под теми дырками, которые заменяют нос нарисованному черепу. Вокруг него с малярной кистью и выплясывает вдохновенно ментор по каллиграфии Талатта. Когда я присматриваюсь, то понимаю, что линии, из которых череп состоит, – никакие не линии, а слова. Удивительно изящные, учитывая то, что орудие Талатты для таких упражнений совершенно не подходит.

Я собираюсь было вчитаться в написанное, но тут перламутровый и синий – точнее, синяя, теперь я в этом почти уверен – шумно проносятся в обратном направлении. Увернувшись от очередного снаряда, грозившего испортить мое прекрасное пальто, я решаю, что самое время направить стопы к выходу и поискать чего-нибудь позанятнее в городе.

Когда я подхожу к дверям, они распахиваются и впускают в Песочницу облако холодного воздуха. Воздух пахнет свежевскрытым арбузом и весело звенит. Потому что вместе с ним входит Агния Венц с красным носом и множеством колокольчиков в косах.

Еще немного – и столкнулись бы лбами.

– О, тебя выпустили, – озвучивает она очевидное.

Я шагаю назад и вбок, чтобы не загораживать проход,