Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

А еще гуси... — убеждал наслажденца, сахранца сладкого совершенно распоясавшийся от выпивки и волнения Гаргос. — У нас гусь как гусь, а у них гусанос. Хоть хворостиной стегай, гусанос ядовит и все во Флориду рвется.

— Вот так? — от усиленного внимания к словам Гаргоса у усатого, он же скот и зудав соленый, прорезался парагвайский акцент: — Гус... Ты так сказаль? Гус?.. Зачем ядовит? Почему Флорида? Он ядовитый бывает не!..

— Вот я и говорю.

Беляматокий.

Редкостное слово, оценил Шурик. Ни одна буква не повторяется. Жаль, неизвестно, что означает. Впрочем, Лигуша на такое богатое слово все равно не потянет. Рвется, зовет кто-то через всю страну — беляматокий, дескать, беляматокий!..

Тоскливый зов.

Что-то изменилось в кафе.

Шурик не сразу это отметил.

Потом до него дошло: в кафе все молчали.

Он оторвался от объявлений.

Приятели Гаргоса смотрели на него. Даже те, с багровыми затылками, что сидели к нему спиной. В их затуманенных алкоголем глазах теплилось какое-то гнусное ожидание.

— Че, Иван? — волнуясь спросил Гаргос, не оборачиваясь к Лигуше (и без того было видно, обращается он к нему). — Драка будет?

— А вы монетку бросьте, — тоже не оборачиваясь просипел бывший бульдозерист. — Решка выпадет, к драке. Орел, сам Бог велел.

— Точней не можешь? — Гаргос обиделся.

Куда уж точней! — с подозрением удивился Шурик. Если они обо мне, надо сваливать. Чем я им помешал? Газетой шуршу?

— Он уйдет, Иван? — недоверчиво спросил настырный Гаргос.

Ему не ответили.

Тощий официант, вынырнув из-за Шурика, шепнул:

— Междугородняя. Вас зовут. Хотите, поднимитесь к администратору, хотите, в свой номер. — Врал, наверное. Не хотел скандала.

— Як себе поднимусь.

То, как смотрели на него Гаргос и компания, ему не понравилось.

Забрав у официанта поднос с пивом, он поднялся. Он остро чувствовал: Лигуша в нем угадал что-то. Враждебное, не свое. Вот ни разу и не взглянул, но угадал, угадал что-то...

С подносом в руках, не оглядываясь, смиряя себя, Шурик поднимался по лестнице. Он знал свою слабость. Больше всего ему хотелось сейчас вернуться в кафе, запустить подносом в приятелей парагвайца и выбить стул из-под Лигуши. Он знал: ему нельзя возвращаться. Он знал: он не вернется. Ты же работаешь, сказал он себе. Ты работаешь на помойке. Помойка не может благоухать как шанель.

Шурик боялся себя такого.

Где-то в апреле возле универмага „Россия" Шурик отбил у пьяных, озверевших от пьяной силы юнцов вопящую, как милицейская сирена, девчушку. Вырвавшись из потных и мерзких лап, девчушка дала деру, забыв даже, как потом выяснилось, позвонить в ближайшее отделение. Семь разочарованных и обнаглевших юнцов, потные акселераты, заглотившие каждый по паре бутылок портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Он украл у них удовольствие. На ходу вооружаясь, кто палкой, кто ржавой железкой, акселераты шли на Шурика, круша по пути хрупкие стекла автомашин, пристроившихся на стоянке. Владельцы коммерческих ларьков, попрятавшись за металлическими ставнями, не без удовольствия следили, как мента в штатском, а может сотрудника налоговой инспекции (за кого еще они могли принять Шурика?) загоняют в тупик под глухую кирпичную стену. Единственное, чего боялся Шурик — не сорваться, не искалечить юнцов. Из-за этих проклятых мыслей он действовал чуть замедленно. Не то, чтобы он пропускал удары, нет, просто в последний момент за остекленелыми взглядами, за кривыми, уже нечеловеческими ухмылками, за воплями, мало напоминающими человеческие голоса, он вдруг, как звезду из тьмы колодца, прозревал в несчастных акселератах им самим непонятное отчаяние, и боялся, боялся сорваться, дать волю кулакам...

Где-то в январе на заплеванном, гудящем, как рой, центральном рынке, два смуглых гуся в потертых кожаных куртках рассыпали по грязному снегу лук, принесенный какой-то старушонкой на продажу. Старушонка, крест накрест перевязанная теплым платком, беспомощно смотрела, как гуси, гогоча, топтали сапогами лук. Наверное, это было все, чем владела старушонка. Шагах в пяти стоял милиционер. Он ничего не видел, потому что не хотел видеть.

Уложив гусей на заплеванный снег, Шурик показал милиционеру удостоверение.

„Я их заберу", — лениво сказал милиционер.

„А через час они вернутся?"

„Тебе-то что? — усмехнулся милиционер. — Они свое получат."

И усмехнулся:

„По закону..."

„Видишь, — сказал один из гусей, лежа на грязном заплеванном снегу, но ухмыляясь. — По закону!"

Услышав про закон, старушонка заплакала...

Ледяной шип уколол Шурика. Больше всего ему хотелось сейчас спуститься в кафе. „Так же не должно быть, сказал он Роальду однажды. Я по морде хочу гаду вмазать, а у него там что-то в глазах — кулак не поднимается. Почему? Наверное, во мне что-то сломалось." — „Да ну, — грубо сказал Роальд. — Просто ты уже не трава."

В августе, год назад, Роальд, Сашка Скоков и Шурик участвовали в-засаде на банду Соловья — Кости-Пузы. Два месяца Сашка Скоков выслеживал Соловья, днюя и ночуя в картофельной ботве на огороде старика Пыжова, за вполне умеренную плату согласившегося пустить на квартиру тихого квартиранта. Частные дома, беспорядочно разбросанные по плоскому берегу умирающей речушки, не были, собственно, окраиной Города. Соловья это, конечно, устраивало.

За Костей-Пузой тянулся длинный след.

Впервые Соловьев, будущий лихой Соловей, попал в руки закона в Городе. Было ему пятнадцать с небольшим, шел шестьдесят восьмой год, и из колонии Соловей вышел уже Костей-Пузой. И кличка, и имя, все было тщательно расписано на пальцах рук, будто Соловей сразу хотел сказать властям: хватит! теперь я не прячусь! я теперь всему научился, а дуги пусть медведь гнет... Три раза садился Соловей на разные сроки и к сорока годам подробно изучил „Кресты“, Бутырку, Владимирскую пересыльную и массу других не менее злачных мест. Убийство в Свердловске, разбой в казахских поселках, три мокрых дела в Томске и в Городе... Было ради чего выслеживать Костю-Пузу. Сашка тогда хорошо сработал.

В ночь засады в деревянном домишке, выходящем глухой стеной в огород старика Пыжова, пировали сам Костя-Пуза, его двоюродный брат и мрачноватый тип, известный уголовному миру не менее чем по семи кликухам. В эру свободы, объявленной в стране, Соловей и его подручные нс теряли времени даром. Не один Роальд мечтал определить Костю-Пузу и его дружков куда-нибудь подальше, но повезло Роальду...

Впрочем, засада не удалась. Несмотря на позднее пиршество бандиты держались настороже. На голос милицейского капитана, предложившего соловьям сдаться, Костя-Пуза ответил выстрелами из обреза. Его поддержал двоюродный брат, пустив в ход газовый пистолет. Пользуясь шумом, Костя-Пуза через