Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

шаг в сторону Эрвина… и его пузико — болтанулось из стороны в сторону на ходу. Эрвин вроде даже услышал, как булькнуло у него внутри.

Он всё‑таки попробовал убежать… крутнулся проворно с задницы на колени и уже с них — сиганул в ближайшие кусты. Но не пробежал и половины… странная мягкая слабость узлом перекрутила его ноги, они вновь сами собой друг с другом переплелись, и Эрвин упал — на этот раз звучно шлёпнувшись животом оземь и отбив напрочь все внутренности. Всхлипывая, он пополз…, но шаги, короткие, никуда не спешащие — следовали за ним, шуршали травой, плескали случайными лужицами. Ног Кривощёкий уже не чувствовал — ниже колен их будто и не было вовсе, кисель… да и сами колени всё сильнее и сильнее тряслись и слабли. Он вроде бы кричал… вроде бы звал на помощь — то ли криком, то ли сорванным шёпотом, молил Глину о спасении, молил Хозяина о защите, упрашивал Болтуна, этого тишайшего и неумолимого человека… чтоб тот оставил его, Эрвина, в покое — перестал медленно‑медленно настигать, всё время оставаясь за спиной, куда он не поверни… Но Колодец был далеко и не слышал его, или Колодцу было поевать… и Хозяин Луций — тоже был далеко и занят своими непонятными делами, а Лентяй‑Коровник становился чуточку ближе с каждым сделанным шагом… и клевер под ладонями был мягок тих, и Эрвин пытался хватать его пригоршней и тянуть своё обезволившее тело дальше, но клевер рвался, будто мокрая паутина, и только зря опутывал пальцы… и вот уже и локти отказались опираться об этот клевер, и тогда Эрвин перестал ползти — смирился и утопил в нём, душистом и мягком, поганую свою рожу, над который вечно насмехались даже самые дурные волопайские девки… и вот так, пряча её от всего белого света, от безучастного неба и даже от незрячей этой коровы, которая так и мыкала неподалёку… сам едва не захлёбываясь от влажности этого клеверного ковра, промоченного недавним дождём, и столь же обильно политого поверх дождя его собственными слезами, Эрвин вздрагивал и терпел, ожидая, когда всё закончится…

Но закончилось не скоро… и он успел дважды коротко помутиться умом, а когда снова пришёл в себя, то ноги пусть и с трудом, но держали его, и даже несли куда‑то сами собой, и нескончаемо хлюпало под ногами, и Эрвин ежеминутно оскальзывался в колее и часто падал, но снова вставал и брёл… и внутри у него болело и ёкало при каждом шаге, и он пару раз выбирал укромное место и присаживался там по большой нужде, но сидеть было больно, и вставать было больно, и только идти… вечно идти куда‑то вперёд — было почти не больно, терпимо. И Эрвин шёл и шёл, и колея вывела его жандармскому посту при входе в город — несколько крытых фургонов стояли тут поперёк дороги, распряженные, с высоко задранными дышлами… и только один из фургонов был при деле, да и то лошадей впряжена была лишь пара, а не четвёрка, как нужно для такой махины — только чтоб хватило конной тяги с дороги фургон отволочь, если приспичит кому-то тут проехать и ему разрешат.

Эрвин бездумно обошёл этот фургон… и мокнущий на его козлах жандарм окликнул его… потом ещё раз… и, взбеленившись на его молчание, благим матом заорал ему в спину… Тогда брезент на другом фургоне откинулся, пролив Кривощёкому на макушку целый водопад… внутри сидело битком жандармов, и все с винтовками… но, по счастью, не оказалось среди них ни одного из той пятёрки, от которой Эрвин так счастливо сдрапал сегодня… да ему было уже, в общем‑то, и плевать на это.

Однако, жандармы не стали Кривощёкого задерживать или ещё как‑то щемить — только быстро переглянулись друг с другом, когда он ответил им, откуда пришёл и кого там видел… и покачали головами, и жалостливо опяуглили его, и опятиуглились сами, и плевали на мостовую, и мостовая вокруг них вскоре сделалась рябая от ритуальных плевков.

И Эрвин постоял-постоял, да просто пошёл от них дальше, и его никто не остановил, не велел дожидаться приезда начальства. Так, чувствуя на себе их взгляды, пыхтя ноющей боли и шаркая утиной своей походкой, Кривощёкий взобрался на холм, за крутизну которого этот южный, ведущий за город Тракт и окрестили Громовым. Там, с верхней точки булыжной дороги, блестящей как чьё‑то лысое темя, Эрвин посмотрел на город, ещё мокрый, но уже подсыхающий — времени со злополучного того полудня прошла целая уйма, уже вечерело, пахло печами и горячей водой, в которой хозяйки разводили мыло.

И Кривощёкий поплёлся к первому же попавшемуся на пути доходному дому… и когда какая‑то баба грубо окликнула его и замахнулась деревянной тёркой, чтоб огреть его заду — Эрвин расплакался перед ней, назвал имя Лентяя‑Коровника и больше ничего даже сказать не успел — баба всплеснула руками и повела его в натопленный сверх всякой меры полуподвал, и показала где встать, чтобы помыться, и сказала, сколько воды разрешает на это потратить, и показала, где стоит веревочная швабра, которой ему надлежало подтереть после себя каменный пол, и, в конце‑концов совсем распричитавшись — даже дала ему пригоршню растаявшего во влаге сырого мыла, и он долго возил этой пригоршней по всем местам, пока не сумел отскрести от себя всё присохшее…

Глава 39 (безумная, как ссора близнецов, в утробе сросшихся, но разного хотящих…)

Это был странный вечер… и ещё более странная ночь пришла ему на смену.

Луций и не ожидал, что поднимать мертвецов окажется так тяжело. Немыслимо тяжело!

Насколько утомительно троим возчиковым лошадям было вытянуть мёртвого из объятий Похоронной Ямы, настолько и самого Луция вымотало исполнение последнего Ритуала. Ближе к полуночи, когда из заострённых о случайный камень вязальных спиц начали с треском выстёгиваться длинные искры — новый Наместник уже едва мог стоять на ногах. Искры частили, высвечивали тёмное нутро дома старого Линча — подпаливая на коже трупа редкие мальчишеские волоски, они вонзались в безвольное тело Курца, до молочной белизны отмытое дождём…

Теперь огонь под медным котлом совсем съёжился… и даже тлеющие полынные веники — и те перестали дымить.

Тело, распростёртое на груде каменного боя — не двигалось. Луций пытался угадать малейшие признаки возвращающейся в него жизни, но тщетно — грудь трупа не приподнималась, и веки не трепетали, и ноздри не шевельнулись ни разу, сколько бы Луций не окуривал их продирающим до самых