Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

Ночь всё длилась и длилась, дурнота накатывала волнами, трава в проломах стены шелестела… и озвякивали в этом сухом шелесте подрастающие железные стебли. Они быстро росли — наматывали друг на друга проволочные петли, прямо на глазах утолщаясь и крепчая. Луций время от времени оглядывался на них… потом перестал — ему стало не до того. Кольцо всё терзало палец… Так руки неумелой хозяйки впустую теребят воспаленный коровий сосок во время бескормицы, в попытке выдавить ещё хоть что-то из плоти, уже и так выдоенной досуха. Крови почти не было — несмотря на многажды располосованную кожу, она уже не текла.

Однажды измученный Луций хотел… нет, не снять — всего лишь поправить кольцо, чтобы не выворачивало сустав, чтоб хотя бы резало там, где на пальце оставалось ещё мякоткое место… Но, едва почувствовав его прикосновение, кольцо стиснулось так, что Луций услышал хруст собственной кости. Боль была белой и горячей, как кузнечный огонь. Луций едва не умер в эту минуту, но что-то цепко удержало его на самом краю сознания.

ОН НЕ ГОТОВ… СЛИШКОМ ЮН… НЕТ, ПРОСТО СЛИШКОМ ХУД — В НЁМ МАЛО КРОВИ… МЫ — ГОВОРИЛИ… ОН ХОРОШО ДЕРЖАЛСЯ, НО ОН — СЛАБ… ПОЧЕМУ ОН НЕ ЕСТ — МЫ ДАЛИ ЕМУ?.. ОН НЕ ГОТОВ… ТОГДА ОН БЕСПОЛЕЗЕН ДЛЯ НАС… — голоса-в-развалинах были недовольны им и недовольны друг другом — спорили, бранились, и Каменные Рты на треснувших стенах дома корчили ему злые гримасы.

Он лёг куда‑то, сам уже почти мёртвый… и только по прошествии очень долгого времени, наполненного скрежетом и шелестом — перевернулся набок. Баюкая около груди израненную кольцом руку, Луций уронил вниз другую, здоровую… она вдруг коснулась чего-то… края какой-то посуды… и Луций впервые за несколько дней подумал о еде.

Наверное, это был очередной простывший или уже испортившийся завтрак, что Кривощёкий каждое утро таскал ему из трактира… Но оказалось — нет. Под лавку, на которой валялся Луций, был задвинут жестяной таз — выше половины наполненный свежей землёй.

Луций видел его и раньше, но так и не смог понять, откуда он тут взялся. Уцелеть в Приговорённом огне эта тонкостенная утварь явно не сумела бы — даже от сковород бабки Фриды и от чугунных печных колосников остались лишь грубые лепёхи, глубоко вплавленные в грунт. От таза… вернее, от земли в нём — тянуло тонким ароматом тлена. Луций беспокойно заворочался на лавке, мучимый слабостью и тошнотой от голода и потери крови, и чем дольше это продолжалось, чем сильнее он слабел — тем слаще и притягательней становился запах от железного таза.

Не понимая толком, что делает, Луций нагрёб этой земли в пригоршню и поднёс ко рту. Там, в горсти — шевелились черви и толкались боками мелкие личинки, насеянный плодовитой мошкарой… Луций ожидал нового немедленного приступа тошноты, и удивился тому, что случилось дальше — его губы вдруг сами собой разошлись, и земля заскрипела на зубах. Он содрогнулся, приходя в себя, и попытался сплюнуть…, но челюсти помимо его воли продолжали ритмично двигаться, и земля на зубах постепенно перестала скрипеть и сгустилась в сладчайший упругий ком, пристающий поочередно то к языку, то к нёбу…

Он медленно прожевал эту пригоршню до конца и потянулся за следующей…

Та уже не была столь неожиданно-сладка, как первая, но ему оказалось намного легче положить её в рот. Он проглотил, и его пробило мгновенной испариной. Сознание прояснилось — Луций будто вынырнул с большой глубины. Паутина слабости с треском разорвалась, и он, наконец, почувствовал в себе силы сесть — и тут же свесил ноги с лавки.

Ритуал следовало завершить. Во что бы то ни стало! Луций далеко не был уверен, что это его собственные мысли — Каменные Рты всё бубнили, всё препирались друг с другом…

Ещё пару раз, когда ему делалось хуже и терпеть судороги кольца, прорастающего в плоть, становилось совсем невыносимо — он брал из таза новую горсть земли и наспех сжёвывал её, давясь обильной и пахучей слюной…

Время от времени он замечал около себя Кривощёкого…

Тот приходил — за поручениями или просто так… хотя Луций так и не смог припомнить, велел ли ему это. Должно быть — велел… Вряд ли Кривощёкий мотался туда-сюда по собственной воле… Ах, да — он приносил вести снаружи… Вестей было много, они громоздились одна на другую…, а Луций ослабел настолько, что не понимал уже, где заканчивается одна и начинается следующая…

Кривощёкий что-то говорил ему о Лентяе‑Коровнике и, вроде бы, даже жаловался, просил наказать…, но Луций не обратил ни малейшего внимания на слезливые эти просьбы. Ни его самого, ни голос‑бормотавший‑в‑каменных‑трещинах — не интересовал Болтун, обитающий на клеверной поляне за городскими окраинами. Их больше занимали те дела, что творились в городе. Напрасно Кривощёкий взывал к справедливости и капал слезами — Луций прогнал его снова. Он был бесполезен сейчас — кровь Кривощёкого не годилась для Ритуала, слишком жидкая, слишком пустая. Прочь! Пошёл прочь!

Оставшись один, Луций проваливался в беспамятство, у которого были гулкие каменные стены и не было достижимого дна.

Над Ремесленной зарядил короткий дождь — словно её всю поливали из лейки.

Но и иссяк он столь же внезапно — даже не смочив толком сухой бурьяновый шелест. В доме старого Линча, однако, собралась лужа — твёрдая спёкшаяся корка совсем не впитывала воду. Луций наполз на неё и жадными глотками напился прямо с пола. Снова разгорался огонь под медным котлом, и начинал призрачно светиться… и свечение это висело над домом, над улицей, над бурьяном — висело над всем, видимое даже сквозь ночь. И от жара этого пламени — вода, смочившая лицо Луция, начинала вскипать в складках его кожи. Ему пришлось опять на четвереньках ползти к луже и со стоном окунаться в неё.

При неверном этом пляшущем свете лужа блестела, как настоящее зеркало, и Луций, вынырнувший из неё — без труда разглядел перевернутого себя. В рябящей воде его отражение плавало — как плёнка, поверх отстоявшегося молока. Лицо искривлялось и растягивалось, и оттого само казалось живым… казалось покинувшим Луция, будто не нуждалось более в нём, как в хозяине. И Луций вдруг расплакался, должно быть первый раз за всю свою жизнь — оно было ужасным, это лицо, плавающее в луже. Оно давно перестало быть лицом мальчишки, но теперь не было уже и лицом старика. Это было лицо урода… много хуже тех, что Луций однажды видывал в проезжем ярмарочном балагане…

Да,