Читать книгу - "Сначала женщины и дети - Алина Грабовски"

– Нормально. – Я оглядываюсь по сторонам и думаю, что бы соврать. – Джейн пришла на ночевку. Надеюсь, ты не против.

– Конечно нет. Я бы тоже не хотел ночевать в этом доме один. – Папе нравится Джейн, потому что она тихая: он считает, что тихони никогда не наделают глупостей. Если бы он знал.

– Ты когда завтра приедешь?

– Самолет прилетает в шесть; значит, около семи. Слушай, у вас правда минус десять? Я погоду смотрю.

Я, должно быть, побледнела; Грэм беззвучно шепчет: что? Что? Что? Я отмахиваюсь и сажусь.

– Да. Холод жуть. Не знаю точно, сколько там, мы на улицу не ходили.

– Надо кое-что сделать.

Грэм приподнимается на локте и пытается подслушать разговор, но я отворачиваюсь.

– Конечно. Что?

– Открой краны, чтобы трубы не замерзли, как прошлой зимой. Оставь везде тоненькую струйку теплой воды.

– Ладно, – отвечаю я. Щеки горят, будто их натерли перцовой мазью. – Сделаю.

– Спасибо, детка. Ну, иди к Джейн. Люблю тебя.

– И я тебя, – мой голос доносится будто со стороны. Он вешает трубку, а я бросаю телефон на пол. – У меня был странный голос? – спрашиваю я Грэма. – Мне так показалось.

– Да нет, нормальный. А что?

Мне не нужно больше притворяться, и я чувствую, как у меня начинается истерика.

– Он хочет, чтобы я открыла краны! – Меня прорывает, как те самые замерзшие трубы, которые в моем воображении уже текут. – Как я открою эти чертовы краны? Я же здесь! А краны там!

– Что? – откликается с дивана Джейн. – Что случилось?

Грэм смеется и хлопает меня по спине, будто ничего не произошло.

– Детка впервые вляпалась! Это надо обязательно отметить!

– Ничего смешного.

– Да ладно тебе, – он закатывает глаза и тычет меня в грудь, как ребенок. – Ничего не случится. Ты же папина любимица.

Он всегда так говорит, будто я нарочно добивалась отцовской любви, кричала «выбери меня! Выбери меня!» и целовала его ноги. Хотя на самом деле я просто пыталась облегчить его жизнь, в то время как Грэм ее осложнял. Я тоже была маленькой, когда она ушла. Намного младше него. И что с ним стало? Он уехал, как всегда мечтал, и теперь нас разделяет железная дорога, его подружка-модница и миллион незнакомых людей.

– Ты сам решил вести себя безрассудно, как она. Это твой выбор.

– Не говори о том, чего не помнишь, – отвечает Грэм; его голос похож на тихий рык или глухой рокот механизма.

– Зачем ты это делаешь? Зачем ведешь себя так, будто меня там не было?

Джейн встает с дивана, и я замечаю, что вода в кране перестает течь: девушка Грэма подходит к нам, опустив голову.

– Может, вы снаружи поговорите? – шепчет она. – Там вас никто не услышит.

Решаю, что Грэм сейчас сделает то же, что обычно, скажет: к черту это дерьмо, но он подходит к окну, ударяет ладонью по стеклу и поднимает раму. Вылезает на пожарную лестницу, оборачивается и смотрит на меня как на самую тупую дуру, которую встречал за двадцать три года жизни.

– Ты идешь или нет?

Я вылезаю на лестницу, и он с грохотом опускает окно.

– Да успокойся ты, – говорю я, – господи.

– Ненавижу, когда так говорят. – Он хватается за перила и смотрит вниз, на улицу. Дыхание вырывается изо рта колечками, как сигаретный дым. – Знаешь, что папа мне сказал, когда она ушла? Я плакал, а он сказал: «Да успокойся ты, успокойся. Это нормально». – Он поворачивается и смотрит на меня. – Но это было не нормально.

Проблема Грэма в том, что он слишком зациклен на себе. Он совершенно не способен взглянуть на мир глазами другого человека, расширить поле зрения.

– Папа просто хотел, чтобы тебе стало лучше. А что ты хотел услышать? Что она не вернется?

– Я хотел услышать правду. – Он садится на ржавые ступеньки, ведущие в квартиру наверху, и те дребезжат под его весом. – А тебе он что сказал?

Видимо, до сих пор мы соблюдали единственное негласное правило – не говорить о том вечере. Думаю, мы с самого начала по-разному толковали случившееся и знали, что сравнивать наши истории опасно.

– Ничего. Ничего он не сказал. – На противоположной стороне улицы спорит парочка; они эмоционально машут руками, как в немом кино. До меня доносится «козел». – Он был слишком занят тобой.

– Неправда.

– Правда. Железно.

– Тогда кто тебе сказал? Не мог же он просто промолчать.

– Мог. Вы были наверху, когда зазвонил телефон, тот, что стоял у нас на кухне. Я подошла и поговорила с ней. Она сказала: «Я тебя люблю, но больше так не могу. Прости». Она плакала. А потом повесила трубку. – Нам в лицо ударяет ледяной ветер, и лишь тогда до меня доходит, что мы вылезли на улицу в минус один без курток.

– Ты мне никогда не рассказывала, – говорит он.

– Ни тебе, ни папе. Он тогда спустился вниз, а я просто сказала: я все знаю.

– Сколько тебе было? Одиннадцать? – спрашивает Грэм.

– Девять, – отвечаю я. – Мне было девять. – Я пытаюсь улыбаться, и лицо будто трескается надвое.

С улицы доносятся крики бранящейся парочки, сирена скорой помощи, скрип и грохот открывающихся и захлопывающихся дверей.

– Мне здесь совсем не нравится, – говорю я после долгого молчания.

– Это видно.

– Люси говорила, что я полюблю Нью-Йорк.

Грэм вздыхает, у него изо рта вырывается клубочек белого пара. Он стучит рукой по колену, а другой показывает на грудь.

– Иди сюда, Воробушек.

Я иду к лестнице и сажусь ступенькой ниже, прислонившись спиной к его ногам. Он наклоняется и обнимает меня за плечи.

– Я тоже по ней скучаю, – говорит он.

Может, потому, что мы только что закончили ссориться, или потому, что мы больше не говорим по душам, а может, потому, что бог знает когда я увижу его в следующий раз, я не отвечаю честно. Будь я честна, я бы ответила, что все равно скучаю сильнее. Никто не скучает по ней так, как я, и никогда не будет.

– Она прочила тебе большое будущее, – произносит он, – и ты всего добьешься, я знаю.

Почему все думают, что смогут меня приободрить, если будут говорить ее устами?

– Она такого не говорила.

– Говорила. – Он убирает руку, и я чувствую, как он роется в кармане. Он вытягивает руку с телефоном и подносит к моим глазам экран. – Видишь?

Я не сразу догадываюсь, что передо мной; это похоже на одну из картин Люси. Множество голубых и серых текстовых облачков с подписанными