Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

на нее. Этот испытующий взгляд серых глаз, изогнутые, плотно сжатые губы, гладкие щеки, стянутые в пучок волосы – он любил это лицо. Красивое, умное, иногда напоминавшее ему лицо любимой бабушки, крестьянки. Оно могло быть и надменным, холодно-презрительным, а ее взгляд мог испепелить. Сейчас же в нем была тревога, и он взял ее за руку:

– Я был у Петера Гундольта.

– О боже…

– Я подумал…

И он рассказал ей, что́ он подумал перед визитом и о чем они говорили с Гундольтом. Поделился с ней и своими мыслями после визита, рассказал, как он счастлив, что она не оставила его. Когда он начал рассказ, она отняла свою руку. Но через какое-то время, когда он снова взял ее за руку, она оставила ее в его ладонях.

– Значит, ты все это время знал…

– С того дня, когда ты пригласила нас с Давидом к себе в мастерскую. Я не знаю, сколько это у вас к тому моменту продолжалось…

Улла подперла голову руками. Мартин сначала лишь с трудом разбирал ее слова; она говорила в стол, но потом выпрямилась, стала смотреть ему прямо в глаза. Да, они встретились на вернисаже, полгода назад. Ему понравились ее картины, он купил одну из них и хотел отметить покупку вместе с ней, пригласил ее в ресторан. Вечер получился легким, приятным, им было хорошо друг с другом, и они договорились вместе пообедать в ближайшие дни. Так все и началось. После обеда он привозил ее к мастерской и высаживал, остановившись во втором ряду. Потом в один прекрасный день перед зданием нашлось свободное парковочное место, он поднялся с ней в мастерскую, и они переспали друг с другом. А после первого раза у них уже не было причин отказываться от секса.

– Что он для тебя значит?

Мартин хотел продолжить: что в нем есть такого, чего нет во мне? Но промолчал.

– Ты, наверное, знаешь, чем он занимается? Городским планированием. И он классный специалист. У него есть не только идеи, у него есть драйв. Он интересен. И он считает интересной меня. Он рассказывает мне о своих проектах, прислушивается к моему мнению по поводу того, как они должны выглядеть с художественной точки зрения. Расспрашивает меня о моей живописи, о моих картинах. Спрашивает даже, какую машину ему купить.

– Черный «БМВ»?

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, но… Ты хоть раз спросил у меня совета? Не только как нам сделать то или это, а именно совета, который был бы тебе нужен? Ты вообще интересуешься мной? Он интересуется. – Она всхлипнула. – Конечно, это несправедливо. Конечно, ты мной интересуешься. Тем, что я делаю и что я думаю, и ты бы, конечно, проявлял больше интереса к моей живописи, если бы ее понимал. Но все идет по одной и той же до боли знакомой схеме. Я знаю, что ты скажешь, а ты знаешь, что скажу я, и если бы не Давид, каждый день был бы похож на предыдущий как две капли воды. И это все?..

– А по-твоему, этого мало?

– Не знаю, Мартин. С тех пор как я в первый раз спросила себя: «Неужели это все?», я знаю, что это кризис среднего возраста. Неужели это все? Неужели так и будет до конца? Ты умрешь, я стану вдовой, и тут, конечно, все изменится. Все изменилось уже сейчас. Петер теперь – не глоток воздуха, а тот, кто будет после твоей смерти, один из многих мужчин, с которыми мне суждено познакомиться. До меня все еще не доходит, что ты был у него, говорил с ним… Не из ревности, не из желания унизить его, а потому что переживаешь за Давида и за меня. – Она опять всхлипнула. – Ты меня простишь? Время, которое нам еще остается, – это наше время, только наше! Я люблю тебя. И никогда не переставала тебя любить.

7

Проснувшись, он рассказал ей, что, когда был у Гундольта, ему остро захотелось очутиться на море.

– Так поехали! Прямо сегодня утром. Если ты устанешь, за руль сяду я. Возьмем побольше ибупрофена, чтобы застраховаться от болей. – Она села в постели. – Мы можем поехать на Балтийское море или на Северное. Северное море красивее, а Балтийское ближе. Как ты думаешь, куда нам поехать?

Он взял ее за руку:

– Не знаю. Мне трудно принимать решения. Я могу съездить за машиной, могу какое-то время быть водителем, потом ты меня сменишь. Я немного погуляю с тобой и Давидом по берегу, а потом лягу в шезлонг, и ты укроешь меня пледом. Может, ты мне что-нибудь расскажешь или почитаешь. А может, я усну еще до того, как ты меня укроешь.

– Сейчас я все организую.

Она нашла небольшой отель на Балтийском море, старомодное белое здание рядом с такими же старомодными домами, две комнаты с высокими потолками и балконом. Мартин начал клевать носом уже на выезде из города. Он остановил машину, и Улла села за руль, а он перебрался на заднее сиденье, к Давиду.

– У тебя приступ усталости?

– Да, Давид, у меня приступ усталости.

Мартин закрыл глаза. Он не спал, но не мог держать глаза открытыми, а голову прямо и пребывал где-то посередине между сном и бодрствованием. Улла и Давид молчали, чтобы его не будить, но ему эта тишина в конце концов стала действовать на нервы, он выпрямился и сказал:

– Давайте что-нибудь споем.

И он научил их петь канон «Тишь вечерняя повсюду»[13]. Потом, в отеле, когда он расположился на балконе в шезлонге и Улла укрыла его пледом, в голове у него продолжала крутиться музыкальная карусель канона, пока он не уснул.

Его разбудил дождь. Ощущение влаги на лице было приятно. Но когда у него намокла шея, он встал, взял плед с шезлонга, разложил его в комнате сушиться и сел на стул у порога на балкон. Это была не летняя гроза, которую он всегда любил, а просто хороший, сильный дождь, барабанивший по полу балкона и завесивший косым, прозрачным полотном вид на море. Тот момент, когда пыль на балконе, намокнув, начала пахнуть детством, он пропустил. Но зато отчетливо вспомнил ощущение необыкновенного уюта, которое испытывал на каникулах в доме деда и бабки во время послеполуденного сна на лоджии, под дождь и грозу, а вместе с ним ожили воспоминания о других ярких, счастливых моментах его жизни. Поцелуй девушки, за которой он терпеливо, год за годом, ухаживал пятнадцать лет. Она подарила ему этот поцелуй в щеку,