Читать книгу - "Последний человек в Европе - Деннис Гловер"

Когда он проснулся на следующее утро, она запретила ему вставать с постели. Так он пролежал еще две недели, отправляя телеграммы с объяснением задержек всем редакторам, которые требовали рецензий и статей. Он внезапно стал одним из самых востребованных писателей в мире – «Скотный двор» оказался бестселлером. Через неделю Сьюзан вызвала врача – под предлогом болезни Рикки. Врач был не самого большого ума – поверил в обычные отговорки Оруэлла и не нашел ничего серьезнее плеврита.

* * *

Остаток зимы он провел дома, выходя, только чтобы купить припасы для поездки на Джуру. Уголь почти весь вышел, а уровень газа был таким низким, что обогреватель зажигался с трудом – казалось, мучениям этой мерзкой поры не будет конца. Он так ничего и не достиг – книга не продвинулась ни на слово.

Затем, с началом апреля, – чудо весны. На Лондон нахлынула волна тепла, а с ней словно и солнце засияло ярче. Он распахнул частично забитые окна и оглядел площадь. Чумазая бирючина позеленела, на каштанах распускались листья, на соседних оконных клумбах показались одуванчики. Даже форма полицейских патрулей словно стала синее. На глиняный горшок с недавно растаявшим льдом вспорхнул воробей – ополоснулся впервые с сентября. Им еще предстояли сборы на Джуру, куда они отправлялись всего через несколько дней, но сейчас, упиваясь свежим и теплым воздухом, он решил сводить Рикки и Сьюзан на обед.

Коляска стояла внизу в подъезде. Они с Айлин хотели купить малышу что-нибудь роскошное – как те мини-кареты, которые еще в двадцатых катали по Гайд-парку нянечки титулованных семей, – но получилось найти только этот странный агрегат, напоминавший помесь шезлонга и офисной тележки. Они вышли через заднюю калитку и прошли Элвин-Виллас к Кэнонбери-тауэр, потом – через соседний сад. Он задержался, чтобы показать Сьюзан и Ричарду дерево, предположительно посаженное то ли сэром Томасом Кромвелем, то ли сэром Фрэнсисом Бэконом, – уже забыл, кем. Из залитой дождем воронки квакнула жаба. Он прислушивался и прочесывал траву, пока не нашел ее на кочке под крокусом: сморщенное тельце с огромными глазищами – словно полудрагоценными камнями с золотым контуром, как иногда бывают в кольцах с печатками. Жаба сидела с таким торжественным видом, что чем-то напомнила строгих англокатоликов под конец Великого поста. Уничтожить природу так и не смогли ни Гитлер, ни Сталин, ни остальные менеджеры.

Они прошли еще сотню метров до его любимого паба – «Кэнонбери». Он находился всего в паре минут ходу от Аппер-стрит, но всегда был свободен от пьяниц или гуляк и к тому же сохранил все солидную и комфортную грубость девятнадцатого века – никаких тебе стеклянных столиков, фальшбалок или пластмассы, крашенной под древесину. Они вошли и сделали заказ.

– Привет, – сказала барменша. – Чего изволите?

Все барменши – среднего возраста и неброские, не считая изредка яркого цвета волос и сильного аромата духов, – знали его как мистера Блэра, вдовца с аристократическим выговором, который писал книжки и был каким-то знаменитым социалистом. Они со Сьюзан взяли ростбиф с картошкой и горохом и булочку с вареньем, которую он оставил для Рикки, – не так плохо всего за шесть шиллингов. Его любимого стаута на кранах не было, так что он попросил пинту темного бурого эля, а для Сьюзан – полпинты чего-то полегче.

Несмотря на теплую погоду, в камине успокаивающе потрескивал огонь, и они сели поближе к нему, обсуждая переезд на Шотландские острова. Пока он пишет, Сьюзан будет присматривать за Рикки, а его младшая сестра Аврил – за хозяйством. «Мы будем в безопасности от неизбежных атомных бомб, – весело заявил он. – Нынче все мечтают спастись от атомной войны, а мы возьмем и правда спасемся. Пусть бомбят хоть Лондон, хоть даже Глазго – мы и не заметим».

Во время еды до них долетали обрывки разговоров среди посетителей – о футбольных ставках, внуках, больных суставах, недержании. С самого конца войны он не слышал в пабах ни слова о политике. С самых тридцатых не слышал, чтобы кто-нибудь из рабочего класса называл собеседника «товарищем» или даже говорил что-нибудь «идеологически верное». Борьба Бевана за создание социалистической медицинской системы, планы правительства Эттли по национализации угля, стали и железных дорог, возвращение военнослужащих на полную занятость – ничто не заботило тех, во чье имя все это делалось и на кого социалистическое движение возлагало такие надежды. И все же в войне победили именно они. И только они могли помешать интеллектуалам сделать мирное время бесчеловечным и невыносимым. Без них все лишения и жертвы войны были бы зря – людей бы организовали и модернизировали во что-то бездушное и нестерпимое.

Во дворе паба стояли качели и горки, и после еды Сьюзан повела Ричарда поиграть перед тем, как пойти домой и уложить его спать. Оставшись один, Оруэлл взял еще пинту и вышел на солнышко, посмотреть на них и перекурить. За зелеными столиками в тени платанов погодой наслаждались целые семьи – иногда сразу три поколения, – посмеиваясь радостному визгу детишек в песочнице. Он следил, как молодые матери – девушки восемнадцати-девятнадцати лет – вручали малышей девочкам лет тринадцати-четырнадцати, и те играли с ними как с куклами. Другие – лет шестнадцати-семнадцати, с густым слоем макияжа, – попивали газировку и строили глазки парням сурового вида на улице за оградкой. «Вот и вся их жизнь как на ладони», – думал он: родиться, расцвести в недолгий период красоты и сексуального желания, в тридцать достичь среднего возраста – и к сорока раздаться в бабуль, одержимых сплетнями и азартными играми.

Но вдруг он осознал: несмотря ни на что, им не нужны Ласки или фон Хайек, чтобы учить их, как жить. Не нужны книжки от Голланца, чтобы страдать и приближать революцию и дни вечного счастья. Их любовь друг к другу, удовольствие от простых радостей жизни, их природное недоверие к власти – все то, что обещали революционеры, пряча за громкими словами вроде «братство», «равенство» и «демократия», – появляются сами по себе. Люди тянутся к счастью так же, как цветок тянется к свету, как шахтер поднимается на поверхность в конце каждой смены.

В Уигане это казалось ему слабостью, примером политической инертности. «Вот бы сделать их сознательными», – думал он. И только сейчас понял, как ошибался. Только сейчас видел, что они собой символизировали. Это рабочие – а не менеджеры или интеллектуалы – хранят истинный человеческий дух в самых своих костях. Им достаточно просто выживать – что они делают и так, – чтобы передавать этот дух до лучших времен. Если и есть надежда