Читать книгу - "Последний человек в Европе - Деннис Гловер"

Чапский вкратце поведал о себе. Он служил солдатом в составе элитного польского полка, в 1939-м попал в плен к Советам и сперва находился в лагере у города под названием Старобельск, но позже был переведен в Грязовец.

– Вы жили в советском концлагере? – Оруэллу отчаянно хотелось знать, на что это похоже.

– Два года, да.

Когда в 1941 году немцы вторглись в Советский Союз, продолжал Чапский, его освободили и отправили на поиски восьми тысяч офицеров-сослуживцев, которые стали бы ядром новой антинацистской военной силы.

– В конце концов я их нашел – с пулей в затылке, сваленными в массовую могилу у деревни Катынь. Сейчас в других местах находят захоронения гражданских – чиновников, юристов, учителей, интеллигенции.

– В советских киносводках говорится, что их расстреляли немцы.

– А в немецких – что их расстреляли Советы.

Похоже, истина зависела от того, чьи операторы проходили рядом с массовыми захоронениями.

– Им стреляли в затылок, – сказал Чапский, словно это все решало. – У немцев не принят индивидуальный подход.

Оруэлл вспомнил, что рассказывал Артур Кёстлер: НКВД всегда стреляет жертвам в затылок. Так значит, это правда. Они действительно живут в век, когда такое возможно – истребить цвет целой страны во имя равенства и братства.

– У вас есть доказательства?

– Доказательства? Смотря что вы имеете в виду. Вы не найдете ни одного документа во всей Польше или Советском Союзе. Все уничтожено, сокрыто или переписано.

– Заметание следов.

– В мире есть огромная дыра, где Советы хоронят истину. Однажды ее разоблачат, но пока что достаточно знать, что мертвые не разговаривают.

– Я был в Барселоне.

– Кёстлер рассказывал. Это одна из причин, почему я вам доверяю. – Чапский открыл потертый чемодан. – Вы просили доказательство. Вот оно. – Он передал книжку, написанную на французском. – Только намеки на истину, рассеянные уцелевшие факты. Помогите опубликовать ее в Англии и Америке.

Это была скорее брошюра, чем книга, тонкая и некачественно напечатанная. Клей, державший страницы, давно рассохся и рассыпался, но на корешке еще можно было разобрать название: Souvenirsde Starobielsk[84]. Он проглядывал ее, слушая Чапского. Пролистывая даты, списки и истории очевидцев об ужасных зверствах, он тут же понял их необычайную важность. То, что эти неудобные факты уцелели, дорогого стоило.

– Я сделаю, что смогу.

Они проговорили еще с час, потом Чапский собрался уходить.

– И еще одно, мсье Чапский.

– Что угодно.

– Вы встречались с чиновниками в Москве. Вы когда-нибудь встречались со Сталиным?

Чапский поморщился при упоминании имени.

– Нет.

– Жаль. Все мои знакомые, кто с ним встречался, оказались дураками.

– Но я вам так скажу: без него в 1941-м немцы взяли бы Москву. Я в этом уверен.

– Великодушно с вашей стороны.

– Это правда. И этого достаточно[85].

Они пожали друг другу руки, Чапский ушел. Оруэлл провожал его взглядом, пока тот не растворился в толпе на улице. Странное ощущение – словно видеть пришельца из могилы, носителя воспоминаний, которые забыли стереть.

* * *

Отель «Скриб», Париж, 30 марта. Он лежал в постели, курил и вспоминал события прошедшей недели, о которых расскажет в репортаже. Он преследовал тоталитаризм за Рейн, «до логова фашистского зверя», где ему стало плохо, пока артиллерия бомбила деревню, где стоял насмерть отряд СС. В горячке, в испарине, задыхаясь, кашляя кровью, он добрался до походного госпиталя в руинах Кельна – где врачи снова поставили ему диагноз «бронхит», – и затем вернулся в Париж.

Прерывистое тяжелое путешествие напомнило ему что-то из детства, и теперь он вспомнил что: бегство человечества из «Войны миров»[86]. Из окна грузовика-попутки он видел миллионы людей в движении: потерявших дом гражданских в лохмотьях, жаждущих отомстить своим мучителям; жалких военнопленных – грязных, заросших, изможденных, посаженных в огромные загоны из колючей проволоки, откуда, полагал он, многих в итоге отправят в огромные рабские трудовые лагеря на востоке. Тут и там попадались могилы, где падали замертво евреи и русские пленные во время маршей смерти. В местных деревнях отворачивались от несчастных беженцев, кто-то даже издевался, плевал на них. Всюду встречались дорожные заграждения и пробки, разрушенные дороги были забиты сгоревшими танками и машинами; он предполагал, что от Рейна до Марна не осталось ни одного целого моста и едва ли от Сталинграда до Брюсселя найдется город, чей центр не превратили в груду щебня. Лондон еще легко отделался, понял теперь Оруэлл. И вдруг подумал: если бы в 1925 году он предсказал, что мирную и цивилизованную Европу ждет такое разорение – что она превратится в развалины, на которых правят ненависть, всеобщее недоверие и жажда мести, – то его бы, скорее всего, заклеймили сумасшедшим.

Добравшись до отеля «Скриб», он достал печатную машинку, чтобы составить послание Астору. «Пройти по разрушенным городам Германии – значит усомниться в будущем цивилизации», – напечатал он. Впервые он не был уверен, что доживет до восстановления мира. А если мир и восстановят, возможно, все повторится вновь – ведь память людей так коротка.

Он уже не кашлял кровью, но горячка не спадала. Болезнь, вроде бы побежденная четыре года назад, снова собирала силы для атаки. Он достал из рюкзака документ, подготовленный до отъезда из Англии на случай, если фашистский снайпер не промажет во второй раз, – «Для моего литературного душеприказчика». Но теперь он знал, что истинный враг все это время находился внутри. Он сделал несколько правок, потом бросил страницы на пол. Этого жалкого списка маловато, чтобы остаться в памяти людей, особенно если Варбург так и не найдет бумагу для «Скотного двора».

«Скотный двор»! В Европе он чуть не забыл о своей небольшой книжке – так долго она шла к публикации. Мысль о ней взбодрила. После стольких лет он наконец нашел стиль, который ему нужен, – впервые смог написать о политике, не пожертвовав творческими задачами. Книга обречена на успех. Он не позволит себе умереть сейчас, когда победа так близка.

Он заставил себя подойти к раковине, отсчитал восемь таблеток сульфапиридина M&B (чтоб разбомбить эти чертовы бактерии в пыль!) и запил водой, отказываясь смотреться в зеркало. Пока он там стоял, пошатываясь, раздался стук в дверь. Он открыл, держась за край раковины, и обнаружил посыльного отеля, протянувшего начищенный поднос с телеграммой. Писали из «Обсервера» – наверняка это Айвор Браун, редактор, интересуется, где же его репортажи.

Оруэлл аккуратно вскрыл телеграмму, отложив конверт на будущие черновики. Она действительно была от Брауна, но не по работе. В ослабленном состоянии пришлось перечитать три раза, чтобы осмыслить простое, но ужасное послание: «АЙЛИН УМЕРЛА».

Той ночью он то погружался в горячечный сон, то вырывался