Читать книгу - "Последний человек в Европе - Деннис Гловер"

даже для тебя. – Впрочем, Оруэлл знал, что Варбург, издавший «Памяти Каталонии», когда на книгу никто и не смотрел, и при этом потерпевший убытки, – самый отважный издатель в Англии.

– Ты путаешь меня с моей женой, Оруэлл. Это Памела обожает русских как никто другой. Сталин в ее глазах непогрешим.

Выйдя из «Бодеги», они направились на восток по Стрэнду, прислушиваясь к шуму самолетов-снарядов. Задержались у разбомбленного Королевского суда Лондона, напротив выжженных руин церкви Святого Климента Датского, разрушенной три года назад во время налета. Оруэлл снова взглянул на развалины, словно позабытые на своем одиноком островке посреди перекрестка, на почерневшие стены и поросший деревцами и кустами шпиль.

– Апельсинчики как мед[71], – пробормотал он. – Фред, а я тебе не говорил, что хочу когда-нибудь написать книгу детских стишков?

– Вообще-то, на них довольно хороший спрос. Я бы заинтересовался, Оруэлл… если бы мог найти бумагу.

Они подняли глаза и обнаружили, что стоят под статуей Сэмюэла Джонсона[72], читающего свой словарь.

– Говорят, сходство весьма отдаленное, – сказал Оруэлл.

– А ведь этот человек восемь лет работал над словарем. Причем один.

– Теперь над этим работают целые комитеты. И куда быстрее.

– Как думаешь, почему он это не бросил? Деньги? Эго?

– Уважение, Фред. К словам.

– Ко всем ста сорока двум тысячам.

– Нынче люди хотят уничтожать слова. – Оруэлл помолчал. – Или, по крайней мере, их смысл. Во времена Джонсона у правительства на это не хватало организованности. Ему, чтобы ты знал, за составление словаря даже дали королевскую пенсию. Сейчас так не бывает.

– Сейчас нет. – Варбург хлопнул по обгорелой стене развалин. – Во время того же налета, когда разрушили эту церковь, загорелся и мой склад. Сотни тысяч книг – все пропали. В том числе, насколько помню, и твои.

– Уничтожь литературу, Фред, – и станет проще уничтожать людей. В наши дни можно даже убийство совершить, главное – назвать его как-нибудь по-другому.

Варбург оглядел разрушенную улицу и склонил голову набок.

– Ковровая бомбардировка.

– Да.

Обычно безмятежное лицо издателя посуровело.

– Решение еврейского вопроса. – Он оглянулся на статую. – Полагаю, ты тоже слышал эти истории.

– К сожалению, да.

– Что же за мир мы сотворили? Женщины, дети…

– Остается только гадать обо всех ужасах, Фред.

– Вот же сволочи! Чертовы сволочи!

Оруэлл тронул его за плечо.

– Старина Джонсон – вот кого бы в наше время.

– Определенно. – Варбург оглянулся на него. – Твоя новая книга, Оруэлл. Говоришь, она против коммунистов?

– Да, и нацистов.

– Что-то мне подсказывает, Памела будет мной очень и очень недовольна.

Они пожали руки.

– До следующей встречи.

Перед тем как уйти по Флит-стрит, Оруэлл взглянул напоследок на распотрошенную церковь. «Когда слова теряют смысл, мы бомбим прошлое в пыль». Он вернулся мыслями к той разрушенной церкви в Барселоне, где когда-то целую ночь прятался от сталинских агентов. Попытался вспомнить стишок дальше, но в голову пришла только концовка:

Вот зажгу я пару свеч – ты в постельку можешь лечь.

Вот возьму я острый меч – и головка твоя с плеч.

6

Он прошел еще тридцать метров по Стрэнду, вошел во Внешний Храм[73] и через него – в редакцию «Трибьюн». Контора была крошечной и раньше принадлежала барристеру, но теперь ее беспорядочно набили всяческой мебелью, что придавало ощущение непостоянства и напоминало съемные комнаты, которые он терпел десять лет назад. Оруэлл рассеянно перекладывал на столе скопившиеся книги, присланные на рецензию, обратив внимание только на «Дорогу к рабству» австрийского экономиста с нацистским именем Фридрих Август фон Хайек[74]. На ненужные стихи и статьи его сейчас просто не хватало, так что он их все собрал и сунул в и без того забитый ящик, прижав деревянной линейкой, чтобы ящик задвинулся.

Наверху стопки писем лежало разгневанное послание от Джеймса Бёрнема, возмущенного каким-то его отзывом в «Трибьюн». В начале войны Бёрнем предсказал сперва победу нацистов, потом – Советов, а теперь вот верил, что послевоенным миром будут править три блока, возглавляемые Советским Союзом, Японией и Со – единенными Штатами, и они будут сосуществовать в некоем стазисе постоянной тихой войны. Все будут по-своему тоталитарны и управляться самоизбирающейся олигархией. Оруэлл видел, что Бёрнем всего лишь фанат грубой власти и к тому же из тех раздражающих писателей – обычных среди марксистов и бывших марксистов, – у кого под рукой сразу десяток взаимоисключающих идей, которые они искусно тасуют, незаметно подправляя свои же определения и пророчества. Они это звали диалектикой, но он придумал собственное название: двоемыслие. «Все мы гении, – думал он, если выдумаем собственную логику и будем исправлять предсказания постфактум». Он презирал Бёрнема, но был вынужден признать его правоту насчет того, куда движется мир. И решил на этой неделе писать колонку о его новой зловещей теории.

Уже час спустя, подыскивая уместную пренебрежительную концовку, он вдруг подумал, что, несмотря на самообман и лицемерие, Бёрнем сослужил миру добрую службу. Он сбросил маску и выставил всем на обозрение единственную цель современной политики: власть ради власти. Все остальное – мишура. Как их ни назови – комиссары, гауляйтеры или капиталистические менеджеры, – а философия у бёрнемовских правителей одна: контроль, манипуляция, координация – подавление всей радости жизни под предлогом эффективности, продуктивности и рациональности. Мир, где у истинных человеческих чувств нет ни смысла, ни места. Конец человека. Бёрнем называл это менеджеризмом, но точнее будет сказать «незаметный вид тоталитаризма». Вот реальная угроза будущей свободе, и ей нужно противостоять – или проиграть, возможно, уже навсегда. Вот сапог, что давит на шею человечества, и впервые Оруэлл увидел это в Испании.

Он начал печатать, торопясь сохранить ясность мыслей, пока в голову не ворвался какой-нибудь новый аргумент и не спутал их. «В чем Бёрнем и его единомышленники ошибаются, так это в распространении идеи, будто тоталитаризм неизбежен и поэтому мы не должны ему противостоять…» – написал он.

Он вынул текст из пишмашинки и передал Салли.

– Отдашь Кимхе, ладно, Сал?

Она положила перед ним новое письмо.

– Снова этот гений Уолтер.

– Посмотрим, на что он жалуется в этот раз, – энергично отозвался Оруэлл, откинувшись на спинку стула с сигаретой в левой руке. Открыл письмо и обнаружил внутри записку почерком Салли: «Сегодня у меня?» Он покачал головой и произнес одними губами: «Прости». Он уже договорился об обеде с Маггериджем[75] и Пауэллом. Обед легко можно было бы перенести, и в прошлом Оруэлл бы так и поступил, но теперь, когда в его жизни появился Рикки, это казалось неправильным.

Мартин Уолтер – самонареченный куратор «Британского института науки писательства ЛТД.» – осаждал