Читать книгу - "Последний человек в Европе - Деннис Гловер"

Дневник. Он вспомнил.

– Да, – сказал Оруэлл.

– Сейчас таких не найдешь.

Как и большинство старьевщиков, он выглядел слишком утонченным для такого места. То и дело сбивался с очевидно напускного простонародного говора. «Лишенный сана священник», – решил Оруэлл.

– У вас есть шнурки? – спросил он. – Постельное белье? Пижамы?

– Увы, нет. Нынче их никто не приносит – из-за дефицита и прочего. Зато у меня может быть другой славный блокнот. Поступил на прошлой неделе, вроде бы из какого-то разбомбленного дома в Челси. Так, посмотрим… Где-то здесь был. – Он принялся копаться на захламленной полке, отодвинув печальную коллекцию детских игрушек – поломанные детальки конструктора «Меккано», из которых уже ничего не соберешь, и довольно примитивную на вид настольную игру «Змейки-лесенки», судя по всему, сделанную из картона и клея.

– Нашел! – У блокнота были бордовая обложка и уголки с мраморным узором. – Не такой роскошный, как прошлый, но вы только пощупайте бумагу.

Оруэлл колебался. Наверняка цену задерут до небес.

– Прошу, сэр.

Он взял блокнот в руки. И в самом деле слишком качественный, чтобы строчить в нем записи или подсчитывать расходы.

– Надо думать, со времен до Великой войны. Такое качество. Я помню, что тогда можно было купить. Книги… красивые, не то что сейчас. Была у меня одна книга – вы бы видели переплет. Ручной, думаю…

Оруэлл уже не слушал, вспоминая новости этого утра. Война сходила на нет – скоро настанет свобода. Жизнь вернется к какому-то подобию нормы. Это означало только одно: роман. Он прервал торговца на полуслове:

– Беру.

– С вас девять шиллингов и восемь пенсов, сэр. Еще десять шиллингов – за стеклянное папье-маше.

Он вышел из лавки, словно оглушенный резиновой дубинкой.

* * *

Дома он немедленно отправился в свой кабинет, засел за стол и, отодвинув дневник, положил перед собой новый блокнот. Открыл первую страницу и решительно написал заголовок: «Для живых и мертвых». Он был готов к творческой работе на весь день – уже и забыл, когда в последний раз испытывал такое возбуждение. Уже скоро его отпуск – целых три недели, – и за это время можно заложить неплохую основу.

История росла у него в голове с 1940-го. Это будет серьезный роман, который должен быть в библиографии каждого автора, на серьезную тему – упадок Англии. Раз за разом доливая кипяток в чайник, он выработал темы: уменьшение привлекательности религии; то, как в 1914 году люди уходили, чтобы четыре года спустя вернуться на носилках; наступление современности, приход тракторов на смену лошадям; бессмысленность безденежной жизни среднего класса; смерть протагониста в Испании; Дюнкерк. Наконец-то он станет тем романистом, каким всегда мечтал быть, настоящим левым Голсуорси.

Через несколько часов работы он перечитал записи. Что-то не то. С тем же успехом это мог быть сценарий фильма «В котором мы служим»[64], который он недавно смотрел в кино. И он сам знал, в чем оплошал: это роман 1940 года, в 1943-м устаревший так же, как элегия новобранцев 1914-го устарела после Пассендале[65]. Война – эта война – влезла людям в мозги, изменила их, грозя даже победителей лишить свободы и сделать их жизнь еще более убогой. Вот что должна объяснить современная книга.

Заряд бодрости уже сошел на нет, накатило знакомое ощущение неудачи. Он все еще ремесленник, все еще прикован к «ремингтону» под раскрашенной вручную вывеской – «Рецензии и статьи за ٥ фунтов», – и все еще зарабатывает не больше прола за станком. Ненамного больше скучного клерка. Война выжала его и оставила ни с чем, как солдата, который приносит с фронта только ранения.

Снова он погрузился в раздумья и даже не заметил, что сделал дальше. Перелистнув с десяток страниц, он написал четыре слова и подчеркнул, как заголовок: «Последний человек в Европе». Он знал, о чем будет его книга: о предательстве революции, о предательстве человека, о конце утопии! Сейчас значение имел только этот сюжет. Понять великое предательство человеческих надежд в прошлом десятилетии значит понять все; этим можно объяснить даже войну. Любые другие тексты придется отложить.

Он перевернул страницу и продолжал писать. Идеи хлестали, как из прорванной трубы, и на план романа потребовалось не больше часа. Новояз – исправление событий – положение пролов – двойной стандарт мышления – идеологии бейкеризма и ангсоца – партийные лозунги («Война – это мир. Незнание – сила. Свобода – рабство».) – двухминутки ненависти – война с Остазией в 1974-м и с Евразией в 1978-м – присутствие А, Б и В на конференции в 1976-м – исчезновение объективной истины – романтическая линия – бунт личности – пытки, признание и безумие.

Это кошмарный мир, да, но не примут ли его за слишком кошмарный, слишком фантастический, чтобы рассматривать всерьез? Позитивные мысли стало вытеснять сомнение. Никому не интересны такие истории… После стольких жертв людям хочется слышать, что дальше будет лучше… Ни один издатель и близко не подойдет…

Снова он в тупике. Но что-то все же не давало порвать страницы и вернуться к прошлой задумке. Какая-то глубинная уверенность, что он прав. Жизнь действительно изменилась к худшему, но если раньше она была лучше, то может стать лучше снова. Будущее можно изменить.

Он покопался в буфете. Скоро нашел ее – коробку из-под дорогого шоколада ручного производства, который можно было купить только до войны и который, как он смутно припоминал, был свадебным подарком. Он перенес коробку на стол, открыл и высыпал газетные вырезки. Пролистав, нашел, что искал: статьи о показательных процессах 1938 года. Вот они – фотографии Ягоды, Рыкова и Бухарина. Из учебников советской истории их наверняка уже вычеркнули – но здесь, в «Таймс», они остались. Он был прав: прошлое действительно менялось. Революция действительно обещала намного больше, но ее предали. Зато прошлое еще существует – и тому есть доказательства.

Он перечитал свои заметки. Все еще очень рудиментарно, но зато он понял, что должен сделать: уволиться и немедленно приступать к работе. Через два месяца он будет свободен.

* * *

Звукозаписывающая студия ВВС, дом 200 по Оксфорд-стрит, октябрь. Он – в наушниках, с сигаретой в руке, – сидел рядом со звукооператором и подавал сигналы актерам на радиоспектакле, который он написал по рассказу Иньяцио Силоне[66] «Лиса». Аудитория у этих пьес наверняка будет небольшой, но это всяко лучше написания пропаганды.

Загорелся свет, началась запись. В сценарии, лежавшем перед ним, говорилось «ЭФФЕКТ СВИНЕЙ» – и звукооператор добавил хрюканье и визг. После эффекта Оруэлл нажал