Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

Гаэтани заметил:

— Помню время, когда мы носили с собой схему метро. А теперь носим карту мира. Кругозор расширяется.

— И снова нас манят острова сокровищ, — добавил Ардатов. — Один голландец предложил мне достать визу Кюрасао, это Наветренные острова…

Спасительные мостки, протянутые над гибельными безднами, постоянно грозили обрушиться и рушились, но оставалось время, несколько секунд, чтобы перескочить на другой. В момент, когда, казалось, надежда потеряна, приходило письмо с заморскими марками; в случайном разговоре упоминалась возможность добраться до Африки на почтовом пароходе; HICEM фрахтовала пакетбот, прибывал мексиканский корабль, Американский комитет удваивал усилия… Швейцарские газеты описывали историю евреев из Богемии, погрузившихся на судно на Дунае; их не приняла ни Венгрия, ни Румыния, ни Болгария, они умирали от голода среди безмятежных голубых волн, а затем тайно высадились в каком-то лесу, их преследовали жандармы…

Другой корабль, переполненный беженцами, шел по Черному морю, бухте Золотой Рог, Эгейскому, Средиземному морям, вдоль греческих островов, его не допускали в порты Греции и Турции, потому что обещанные визы не были выданы, на борту свирепствовали болезни, санитарные комиссии ставили вопрос о карантине, поскольку международное право не предусмотрело преследования целого народа, а канцелярии, занятые гораздо более важными вещами, действовали медленно, правительства вели вялотекущие переговоры о судьбе апатридов, «национальном доме для еврейского народа», декларации Бальфура 1917 года, арабском вопросе, терроризме арабов и евреев… (Никто не знает, что сталось с безвинным человеческим грузом этого корабля-призрака. Возможно даже, что люди спаслись. Позднее другой пакетбот, «Струма», вышедший из Румынии и не допущенный ни в Стамбул, ни в Палестину, затонул в открытом море, неизвестно где, взорванный какими-то головорезами. Но известно точное число беженцев, не нашедших убежища, которых он увлек в морскую пучину, — 769.)

Так бы и отправился Мориц Зильбер в Эквадор, твердо решив не забираться дальше Гаваны или Монтевидео, не встреться ему на пути Сюльпис-Прюдан Гаден, бывший владелец бара «Труба Сиди-Брахима», который имел путаные, но глубокие резоны озлобиться на весь свет. Это становится понятным, если кратко изложить эволюцию его воззрений.

Возвратившись в 1919 году из Македонии, где получил серьезное ранение в пах, Гаден поначалу ненавидел войну и даже взял себе девизом клич немецких ветеранов, ставших пацифистами: «Nie wieder Krieg! Война — больше никогда!» Он вступил в движение, вдохновляемое Анри Барбюсом[206]. Отважное сопротивление колонизаторам во время восстания в Рифе[207] настолько воодушевило его, что он подумывал о присоединении к марокканским партизанам и вступил с этой целью в переписку с одним из лидеров коммунистов, бывшим металлистом и мэром Сен-Дени[208]по имени Жак Дорио.

«Большой Жак» обладал громовым голосом, не боялся лезть в драку, внушал доверие, не был ни размазней, ни политиканом вроде прочих, ни интеллигентом, умело жонглирующим теориями, — короче, настоящий человек, человек действия. Когда в 34 году «Большой Жак» выступил против собственной партии за рабочее единство[209], стало понятно, что только он один и прав; а когда позднее он стал обличать нечестное поведение Коминтерна, которое хорошо знал, так как был одним из его вождей, на Сюльписа-Прюдана Гадена снизошло откровение. А он еще сомневался! Чего ждать Франции от казаков, мужиков, невнятных пап марксизма?

Тем временем Гаден из любопытства прочитал старую брошюрку под названием «Двенадцать пороков еврея» и был потрясен. После ранения он перенес болезнь спинного мозга, вылечился, но утратил способность иметь близость с женщиной. Доктор Розенблатт сказал ему: «Ничего не поделаешь, голубчик, разве только случится чудо… Такое иногда бывает». Пока лицемер выносил свой приговор, Гаден разглядывал его семитский профиль, совсем иной, чем горбоносые профили Бурбонов, Леона Доде[210] или самого отца антисемитизма Эдуарда Дрюмона[211]. Охваченный ужасным подозрением, Гаден подумал, не убить ли ему доктора Розенблатта: но рисковать каторгой из-за вонючей шкуры этого злодея? 4000 франков, отданные за лечение доктору Дюрану, оказались потрачены впустую — а все виноват коновал-еврей.

Гаден попытался сублимировать свою ущербность в игре, возмечтал об иной мощи — мощи богатства. Он проигрывался на ставках, на бирже, в карты, в рулетку в Монте-Карло. Казино были средоточием развращения, где обогащались ожидовленные с помощью международной проституции. Женщины, доступные всем, их оскорбительное веселье, их пороки, о которых Гаден прочел кучу специальных трудов, внушали ему ужас до нервной дрожи, но одновременно неодолимо притягивали. Он ездил по стране, знакомился с женщинами, уединялся с ними в отелях чужих городов, а там оскорблял, пытался избить. В Монтелимаре хозяин одной из гостиниц вышиб ему два зуба. Боязнь скандала излечила Гадена от подобных авантюр, но он с удовольствием читал истории о душителях и потрошителях. Они мстили за человеческую чистоту.

Тем временем «Большой Жак» продолжал свою карьеру трибуна, обличая красных. Гаден вступил в Народную партию, надел берет, обзавелся свинцовой дубинкой. Его обуяла жажда действий. Повсюду он видел грандиозный заговор еврейских финансов, большевизма и народных фронтов, повальное разложение нравов. Из окна своей квартиры он следил за домом мадам Консепсьон; Гаден ненавидел «испанскую ведьму», «мерзкую абортянку», потому что она жила в окружении женских горестей и секретов. Он безуспешно строчил на нее доносы, анонимные, разумеется, во имя подъема рождаемости. Из-за опущенных занавесок он наблюдал, как в дверь напротив звонили девушки, молодые женщины, приличные дамы, потаскухи, гниль, какая же гниль! В такие моменты его захлестывала холодная ярость, он распрямлялся, выпячивал подбородок, бросая одинокий вызов силам разложения. Достаточно ли для национального обновления снести десять тысяч голов? Или в одном Марселе потребуется уничтожить больше?

Член Легиона, всегда готовый выполнить задачи, требующие безоговорочной преданности, Гаден обрел наконец достоинство, преобразился, получил белую нарукавную повязку, револьвер, приказы; ему поручили наблюдать за окрестностями отеля «Лувр», где разместились высшие немецкие офицеры, победители разлагающихся республик. Конечно, они жестоко поступили с Францией; но половина Франции этого заслуживала ради блага другой половины, чистой и здоровой, в этом Гаден не сомневался. Европе нужен был Вождь, и Вождем она признала сурового капрала Первой мировой, которого ни женщины, ни евреи, ни марксисты, ни пацифисты никогда не могли сбить с пути истинного. Гаден был высок, худ, носил плащ, затянутый в поясе, на манер Гитлера; нос крючком, сухие впалые щеки, поджатые, почти незаметные губы делали его похожим на ощипанную ночную птицу. Портрет дополняли бегающие мутные глазки. Он ревностно нес свою службу, без устали выявляя девиц без документов, дурных французов, несчастных беженцев, ненадежных коллег… Знакомые завсегдатаи баров прозвали его Гадюкой. Его это не трогало.

Он заметил, что у мадам Консепсьон поселился квартирант-еврей. А увидев,