Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

Жюстиньен заметил его жесткий немигающий взгляд и испугался самого себя. К чему ненавидеть этого человека, дородного, фальшивого, с округлыми жестами, который вовсе не хуже других? Но это не ненависть, это… Его мускулы наполнялись холодной энергией, точно стекленели. Это — всего лишь жажда разрушения. К счастью, от рукомойника возвращалась маленькая цветочница с гвоздиками в руках, белокожая, с широко открытыми глазами. Жюстиньен погладил ее по ляжке, и она наклонилась к нему: «Еще цветок, месье?» — «Нет. Может, встретимся сегодня вечером, мамзель?» Ей показалось, что она узнала этот надтреснутый голос. «Сегодня вечером не получится, — сказала она, — я… Потом, у меня свои правила… Но я могу познакомить вас с сестрой, она гораздо красивее меня…» — «Нет. Как-нибудь в другой раз». Холодная энергия ушла, Жюстиньен вздохнул с облегчением. На улице, покусывая стебелек гвоздики, он почти повеселел.

Ближе к вечеру, оставив драгоценный конверт у Морица Зильбера, он, усталый, вернулся к себе, упал на кровать, даже не сняв плаща, ему хотелось спать, голова была пуста и немного побаливала. Если бы я мог спать, я бы вылечился. Вылечился от чего? Если не вылечусь, то сойду с ума. Снаружи от осеннего неба, затянутого белыми тучами, на город опускался холод; он проникал в комнату, пробирал до костей. Но мысль о том, чтобы закрыть окно, ужаснула Жюстиньена.

Шум набережной поддерживал в нем связь с жизнью. В тишине одиночество стало бы невыносимым. От Лорана словно не осталось ничего, лишь одна оболочка. Сомнение в собственном существовании не вызывало тревоги. Было бы хорошо не существовать совсем — но каково чувствовать себя лишь формой, пустой внутри, без души, восковой фигурой, которая знает, что она из воска, обреченная пребывать в бессвязном хаосе… Порой ему казалось, что голова его вся в дырах и в ней свободно гуляет ветер; в этих потоках воздуха, словно пылинки в луче света, плавают воспоминания, образы, желания, мелкие обрывки мыслей… Тогда он представлял себе, будто его голова, отделенная от тела, огромная, больше, чем земля, парит в пространстве, подобном текучему зеркалу, искривленном, насмехающемся, со множеством дыр. Возможно, несколько пуль навылет пробили мне голову. Ну да, все просто. А можно ли быть одновременно живым и мертвым? А вдруг я лежу под землей и брежу, и верю, что жив… Тогда займись своим бредовым делом, Лоран-привидение, поднимайся, выпей стаканчик, сходи за папиросами!

Порой ходьба рассеивала тоску, но не до конца, и ему случалось в толпе на улице Каннебьер[195] чувствовать себя полым, несуществующим. А интересно, они меня видят? Подойти к кому-нибудь, спросить: «Месье, извините, послушайте меня, только серьезно. Пощупайте, пожалуйста, мой лоб, вы ощущаете дуновение воздуха в дырах? Это от пуль, уж не знаю, сколько их было, полученных в бою на Марне. Я думаю, что еще жив, но совсем не уверен, это превосходит воображение, как вы считаете, месье?» Жюстиньен бросал на прохожего долгий встревоженный взгляд, такой тяжелый, что человек оборачивался, чувствуя смутное беспокойство, а Жюстиньен думал: «Ах, меня он видел, а дыры в моей голове?» — и привычный здравый смысл слегка отрезвлял его, он спотыкался на ровном месте — да что со мной такое, черт возьми? Неприятные ощущения проходили без всякой причины, и Жюстиньен замечал вдруг, как красивы деревья.

В тот день так бороться с собой ему пришлось несколько раз. Он надеялся, что полежит и успокоится, приняв две таблетки веганина[196]. А потом отправится к друзьям — Зильберу, Хильде, Анжеле. Он уже несколько дней избегал их, боясь выдать свое состояние, особенно перед девушками. Они посчитают его больным, он покажется смешным, если поведает о своих кошмарах, которые никто в мире никогда не смог бы понять.

Он решил, что задремал, потому что его окружила тишина, исчезли городские шумы, и настал прекрасный печальный покой. Так продолжалось несколько секунд, а может, долгие часы; время идет лишь для реальных существ, которые не ведают, что оно такое. А потом в глубине покоя зародился легкий шум, неслышно отстукивающий земное время, звук того, что называют секундами. Секунды, бессчетные, как снежинки, сталкивались, гнались друг за другом, сливались, торопились, возникали сразу и повсюду, проходили и не заканчивались, падали, как капельки моросящего дождя, как песчинки, которые ветер взвихряет над дюнами.

Время не одно, есть разные времена, мы затерялись среди времен, полночь и полдень, время рождаться и время умирать соединены в одной доле секунды, пространство заполнено временем, в каждой секунде, быть может, вмещается космос…

Жюстиньен открыл глаза. Знакомое пятно на потолке виделось циферблатом, где цифры медленно перемешивались, покидали свои места, меняли очертания, мерцали неведомыми огнями. И Жюстиньен очень отчетливо услышал тиканье часов, спрятанных в кожаном чемоданчике, под кроватью, под матрасом, под плотью и костями его головы. Все прояснилось. Хор часов звучал неощутимо, победоносно, в тишине, спеша все больше и больше. Тик-тик-тик-тик-тик-тик, каждая секунда следовала своим путем, ничто не смогло бы ей помешать. Секунды отсчитывают не крохотные зубчатые колесики, настроенные часовщиками, — секунды существуют помимо людей, сами по себе, они заполняют вселенную, может, они звезды, их нельзя удержать, как часики во тьме и одиночестве чемодана. Секунды вырвались оттуда, заполнили комнату, едва не касались его лица и рук, через открытое окно устремились в вечерний город, тик-тик-тик-тик-тик.

Жюстиньен жил теперь только ими, чувствуя потоки времени на кончиках пальцев, под ногтями, на ресницах, на острие зубов, на краю своих сухих губ. Может быть, он уснул, так же бывало во сне, но теперь казалось явственней, ибо от времени не убежать: были секунды, похожие на долгие удары гонга, сладостно звонкие, вибрация которых целебным бальзамом проникала в костный мозг, секунды, грохочущие как взрывы, секунды, звенящие бронзой колоколов, секунды, отбиваемые огромными руками с растопыренными пальцами, секунды, в такт которым поднимались изящные белые ручки — и становились красными, обливались кровью, словно лаком, секунды, отвесно падающие на уличный асфальт, на рельсы, на поверхность воды, заставляя ее всколыхнуться, как капельки дождя, как капельки крови… Тик-тик-тик-тик-тик…

Не следовало зажигать свет, чтобы не спугнуть время. Ключ никак не удавалось повернуть в замке чемоданчика, мешали секунды, беспорядочно роившиеся вокруг рук Лорана Жюстиньена. Он бросил чемоданчик на покрывало.

А дальше действовал с безошибочностью сомнамбулы. Ударом солдатского ножа он вспорол кожу — и произошло необычайное. Плененные секунды тут же высвободились, он продолжал слышать их, но вдали, и чемодан наполнила тишина. Он рассовал часы по карманам плаща, пиджака, брюк. Едва он сделал это, как беспорядочный хор пойманных секунд возобновился с