Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

все женщины понимали это, как я, страдания здесь бы быстро закончились, Dios mio!»[198] Кончиками пухлых пальцев с лиловатыми ногтями она сжимала сигару, дым от которой поднимался отвесно вверх. Улыбалась мадам Консепсьон, как старухи на полотнах Гойи. Худенький молодой человек, завернувшийся в одеяло, вызывал у нее материнскую нежность. «Уезжайте в Америку, месье Зильбер, и разбогатейте — растопчите всех остальных, перегрызите им глотки; главное — деньги, чем ты хуже, тем больше они к тебе липнут… Ах, думаете, я заговариваюсь? Но правда такова: или будь сволочью, или не стоит и на свет рождаться…» Приземистая, мягкая и сильная, с молочно-белым подбородком, она заполняла собой почти всю тесную комнатку, оклеенную темными обоями в цветочек. Прежде чем выйти, она резко обернулась: «Женщины, усвойте хорошенько, не бог весть что: жертвы, потаскушки, слабые на передок, лгуньи и плаксы… Но мужчины — вот уж сволочи! Я бы их всех, от первого до последнего, поджарила на медленном огне… Хотелось бы мне, чтобы ад существовал!» «Ад существует», — мысленно ответил Зильбер. Дверь затворилась. После теплого вина хорошо спится. Зильбер был на вершине блаженства. Он развернул удостоверение личности: Сильвер Морис, литовец, родился в Каунасе, вероисповедание католическое, действительно до… Под одеялом он весело притопнул ногой.

Обычно он избегал центральных проспектов; бедным улицам присуща большая терпимость, скрепленная сделками по-соседски, взаимной поддержкой и поблескивающими в ночной тьме ножами. Полицейские грузовики останавливались близ площадей, где, несмотря на ход истории, царила радость жизни, и облава закидывала свою сеть на пустыри, тротуары, кафе.

Кузова быстро заполнялись человеческим уловом. Два агента в штатском, похожие на сутенеров, усаживались позади и обсуждали войну в Африке, один ставил на итальянцев, другой на англичан. Улицы, синие, как море в вечерних сумерках, проносились мимо, и попавшие в облаву казались друг другу утопленниками. Они молчали. Еврей — директор театра в Берлине, еврей — корреспондент лучшей газеты Амстердама (больше не выходящей), унтер-офицер польской армии, бежавший из концлагеря, хорошенькая юная каталонка, тоже бежавшая, но из-за любви, немка-учительница, стареющая и волевая, с просроченным видом на жительство; тунисец без документов вообще, который зло усмехался, зная, что его побьют; психолог из Вены, которому этот глупый арест, возможно, будет стоить жизни, так как бумаги его не в порядке, а американская виза истекает через семь дней; подволакивающая ногу, как марионетка из пляски смерти, вдова некогда известного немецкого драматурга; итальянский каменщик, приехавший в страну без разрешения и разыскиваемый комиссией перемирия; жиголо в шелковой рубашке с перстнями на пальцах, который объявлял себя испанцем, франкистом, за него вступится консульство! — а на самом деле был румыном или сирийцем, или турком, или египтянином, или мальтийцем — все эти люди и множество других жертв мирового разлада, толпа, где низвергнутые и гонимые элиты смешивались с отребьем из портов, притонов, публичных домов, шпионских центров, теснилась в пыльных залах Епископства… На лицах была написана безмолвная паника, обида, отчаяние, сдерживаемый гнев, гордость, израненная оскорблениями.

Среди этого человеческого болота, как овчарки среди стада, шныряли инспекторы. Другие инспекторы, более важные, спесивые и утомленные, сидя за маленькими, ярко освещенными столиками, перебирали документы и разрешали вопросы с непреклонностью китайского палача, который рубит головы на перекрестках мятежных городов. «Эта международная шваль, еврейство, да я бы, будь моя воля, усадил вас всех в какую-нибудь старую калошу и отправил в Англию, дамы и господа, передать привет де Голлю, а безлунной ночью утопил бы как чумных крыс, да, как чумных крыс! (И громко) Эй, вы! Бельгиец, высылка отсрочена? Завтра явиться в Префектуру (это значило — в бюро по интернированию), прочь! Следующий! Русская? Какая русская? Нансеновские паспорта[199], мадам, больше не в ходу, плевать мне на аббата Сикара[200], пусть он сам вытаскивает вас из кутузки, если захочет, да, и не надо мне тут устраивать сцен! Наплачетесь в кутузке, приведите же себя в порядок, эй, вы, уведите ее, в кутузку, в кутузку!.. Следующий! Что? Что вы говорите? Родился в Данциге, поляк, доброволец во французской армии, ранен на Сомме? Здесь воинская служба не в счет, нам важна печать службы по делам иностранцев… Еврей, наверное?» Мужчина, опирающийся на костыль, вежливо кивнул. «Ладно, будете объясняться в отделе распределения».

Негр в розовой рубашке и протертом на локтях пиджаке притворно плакался: «Но я не могу уплыть, мсью, ни на одном корабле! Я из французского протектората…» — «Заткнись. Жаспар, ну куда он делся, Жаспар, дай ему в глаз, видеть его не хочу… Ладно, Бен Алуф, следующий!»

Худенький, совершенно седой старичок с одышкой не говорил по-французски, у него был синего цвета паспорт и рекомендательное письмо к бывшему министру, ныне находящемуся под домашним арестом, которое гласило, что раньше его податель работал заведующим отделением кардиологии одной венской больницы, «ревностный католик, знаменитый ученый, председатель конгресса такого-то, друг Франции», — писал монсеньор Неразберешьфамилию. «Все это замечательно, месье, но документы у вас не в порядке. Переведите ему, эй, вы! Объяснится в отделе распределения, а пока пусть посидит в кабинете замначальника. Следующий!»

Какой-то даме стало дурно, ей промокнули лицо платком, смоченным нашатырем и теплой водой. Голландское семейство, хорошо одетое, требовало бутербродов для детей. Молодой американец со шкиперской бородкой, уроженец Венгрии, не выдержал, затопал ногами, закричал: «Кон-су-ла США! Кон-су-ла США!» Невозможно было заставить его замолчать, бить не решились и куда-то увели среди недовольного ворчания. Одни уходили в туалет, чтобы спустить в унитаз вырванную из записной книжки страничку с адресами. Другие скатывали бумажки в шарик и долго жевали, прежде чем выплюнуть в уголок.

Морицу Зильберу, оказавшемуся в этом аду, повезло в том отношении, что, когда он подошел к столику со своими невнятными бумагами и поддельным пропуском, полнокровный инспектор уже заканчивал свою работу. Его сменил унылый туберкулезник лет пятидесяти, близорукий и в душе не злой. Ему хотелось побыстрее завершить дела и выйти на воздух, и он жалел о тех временах, когда полиция не занималась облавами. Задерживал он лишь тех, чьи случаи выглядели совсем уж немыслимо: приличного с виду, но тупого, как пробка, старика, который предъявил сразу два удостоверения личности на различные имена; или древней старушки из Сербии, приехавшей в Марсель в 1892 г. с дипломатическим паспортом, которая слыхом не слыхивала о регистрации иностранцев.

Мрачно кашляющий инспектор заполнил на Зильбера голубой формуляр и передал в компетентные службы. «А вы можете идти». Зильбер только что провел семь часов, вдыхая спертый воздух, насыщенный человеческими испарениями, и переживая в уме возможные катастрофы: поддельные документы, нарушение закона об иностранцах, два года