Читать книгу - "Дар рыбака - Джулия Р. Келли"

испачканной, капельки крови. Он кормит ежонка и держит его в тепле, у плиты, но Дороти слышит, как он тихонько чихает, видит, как иссохла его кожа.

Поужинав пикшей с тушеными овощами, Моисей кидается вверх по лестнице и возвращается уже с одеялом. Расстелив его рядом с корзиной на полу, он сам сворачивается клубочком. Ежонок уже совсем сипит, из носа у него течет.

– Я тут посплю.

– Нет, Моисей. Оставь его в покое. Он болеет. Ты же слышишь, как он дышит?

– Он храпит. Я останусь тут и присмотрю за ним.

После недолгих препирательств Дороти одерживает верх, пообещав ему, что растопит очаг и накроет корзину каким-нибудь старым свитером, чтобы ежонок ночью не замерз. Моисей сердито топает ногой и с размаху захлопывает дверь к себе в комнату.

Дороти просыпается затемно. Спустившись на цыпочках по лестнице, она видит, что чутье ее не подвело – завернувшись в одеяло, Моисей спит рядом с корзиной, у самой плиты. Ежонок уже мертв, тельце окоченело, и лапки вытянуты в никуда, а ротик разинут. Она оглядывает спящего сына и сожалеет о своей давешней вспыльчивости. Вздохнув, она поплотней укутывает Моисея одеялом и уносит корзину с ежонком в сад, где трава уже покрывается инеем, а небо озаряет розоватый проблеск нового дня.

Вернувшись в дом, она разогревает овсянку и тихонько его тормошит.

Поначалу он ей не верит, и она отводит его сад, где Моисей приподнимает тряпочку и смотрит на тельце в корзине. Плачет он, закрыв лицо руками.

А между всхлипами спрашивает:

– От чего он умер?

– Он был еще совсем малыш, нельзя было надолго оставлять его без присмотра, – пытается объяснить Дороти. – Он так замерз, а мамы рядом не было.

Они выкапывают для него под яблоней ямку и хоронят ежонка, а потом Дороти помогает Моисею связать две палочки, чтобы поставить над его могилкой крест.

Много лет спустя эти слова преследуют всякий раз, когда она ставит на подоконник каменный фонарь и выглядывает из окна в черноту ночи.

Он был еще совсем малыш, нельзя было надолго оставлять его без присмотра. Он так замерз, а мамы рядом не было.

Тогда

Дороти

Наступает день, и у нее случается задержка. Дороти не сразу это замечает, но однажды утром ее начинает тошнить, и она выбегает из кухни, бросив на плите овсянку для Уильяма. Ее рвет посреди огорода, и во рту остается желчный, кисловатый привкус. Она догадывается, что это означает, потому что ее мать мутило целыми днями, когда она вынашивала второго ребенка, и тряпки для месячной крови уже не появлялись в стирке.

Она распрямляется, вдыхает полной грудью свежий приморский воздух. И опирается о стену, едва не падая в обморок. Но с выводами лучше не спешить; она решает выждать пару дней для пущей уверенности.

Но дни сменяются, а сухость и тошнота никуда не уходят, и она все больше в этом уверяется. Она ощущает какие-то изменения в собственном теле и часто смотрится в зеркало, пытаясь понять, заметно ли это со стороны.

Дороти не хочется делиться этим с Уильямом, как будто это тайна для нее одной. Она стоит возле окна и смотрит на море, на озаренную солнцем расплывчатую дымку горизонта и поглаживает самую малость округлившийся живот. Здешние женщины рожают одного за другим, будто кошки. Неужели и они из раза в раз переживают это чудо, этот страх? Ей хочется оставить все как есть, побыть наедине с заветным ребенком, насладиться таинством их единения.

Однажды утром, когда она возвращается на кухню с черного входа, куда в который раз, схватившись за живот, выбегает, опершись на дверной косяк, Уильям спрашивает.

– Дороти, не может быть! Неужели ты… – Голос у него дрожит.

Дороти кивает.

– Кажется, да. Мне кажется, да.

Они улыбаются друг другу, и Дороти озаряет проблеск надежды: ведь это их первая за долгое время крупица семейного счастья.

Уильям подходит к ней и заключает в объятия, вне себя от радости, что их неуклюжего совокупления каким-то чудом оказалось достаточно.

– Как же я рад, – произносит он, и в этих словах заключено столько смыслов – раскаяние и прощение, сожаление и облегчение, развеянный страх. А за всем этим кроется смутное, затаенное счастье.

Уильям целует ее волосы.

– Как же я рад, – повторяет он.

И Дороти признательна ему за нежную ласку. Она и сама очень рада: в ее утробе теплится новая жизнь, и, может, с этого момента для нее – для них обоих – все начнется заново. Но к радости примешиваются и другие, неприятные чувства, ведь ее заветное дитя уже не принадлежит ей одной. Прильнув к нему, она закрывает глаза.

Позже Дороти лежит в постели без сна. Тошнота понемногу проходит. Рядом тихо похрапывает Уильям. Иногда он принимается храпеть, едва прикрыв глаза, и ее поражает его способность быстро засыпать и спать до самого рассвета. Дороти давно это подметила – сама она частенько просыпается, особенно теперь. Но наконец глаза слипаются, и ее уносит в пограничное царство меж сном и явью. Она словно сама обращается морем, дыхание как набегающий и отступающий прибой, грудь вздымается и опадает волной, а волосы, как водоросли, разметались по подушке.

Внутри у нее что-то шевелится. Едва заметно, будто крохотное создание ворочается у нее в животе. Руки ее изумленно скользят по телу, пытаются нащупать затаившуюся в недрах новую жизнь, проникнуть в тайну их единения порознь. Она растет ввысь и вширь и заполоняет собой все океаны на земле, вмещает в себе всю полноту жизни.

Живот у Дороти все больше округляется, и ей приходится выпускать свои платья; спину и поясницу ломит, будто они расшатываются. Порой она стоит у плиты, и бедро пронзает до того острая боль, что она не в силах двинуться с места. В такие дни Уильям крайне предупредителен и настоятельно просит ее присесть, а сам приносит ей чаю. Иногда она спит дольше обычного и, спустившись, обнаруживает на плите кастрюлю с недоваренной, комковатой овсянкой – свидетельство его попыток приготовить завтрак самому, а заодно и ей немного оставить. В такие дни ее гложет чувство вины, но с горем пополам они как-то справляются. Прижимая руку к животу, она ощущает, как ворочается и толкается дитя, смотрит, как натягивается кожа. Уильям тоже это видит и прикладывает руку с изумленной и гордой улыбкой. Дороти тоже улыбается, но неприятные чувства все крепнут.

Однажды, проснувшись среди ночи, она лежит и раздумывает.

Вдруг я не смогу его полюбить? Вдруг не сумею о нем позаботиться?