Читать книгу - "Дар рыбака - Джулия Р. Келли"

Дороти отшатывается.

– Даже не подумаю.

И оборачивается ко второй повитухе.

– То есть пленка сойдет?

Повитуха помоложе берет ее за руку.

– Ну разумеется. А теперь не подскажете, где можно взять бумагу?

От облегчения Дороти вся обмякает. Она быстро объясняет, где лежит бумага, и молодая повитуха бежит вниз по лестнице.

Пожилая же подходит поближе к постели.

– Уверены, что не хотите ее сохранить? Ребенок, рожденный в «рубашке», – особый ребенок, и роды тоже непростые. Явно феи постарались.

Дороти стискивает малыша в руках и отворачивается от старухи, но все еще не может взглянуть на ребенка с этой жуткой патологией на голове.

Тут женщина помладше возвращается в комнату.

– Хватит забивать ей голову всякими старыми суевериями.

Дороти торопливо отдает ей малыша.

– Просто снимите эту пленку, пожалуйста.

И всего за пару минут повитуха бережно ее оттирает.

– Вот и все. Как новенький. А бумажку просто выброшу в огонь внизу.

Но Дороти уже не слушает, а прижимает к груди малыша, разглядывает его личико, наконец открывшееся целиком и полностью; оно напоминает сморщенное яблоко, а чистые светлые глазки щурятся и разглядывают Дороти в ответ. Она прижимается щекой к его щеке, вдыхает его сладкий запах. От сердца у нее отлегает, тело обмякает, и ее охватывает необычайное умиротворение.

Он само совершенство.

Она почти не замечает, как повитухи прибираются в комнате, омывают ее, переворачивают с бока на бок, мастерски меняют белье и уносят простынь, пропитанную кровью и потом. Женщина помоложе садится с краю постели и показывает Дороти, как кормить ребенка грудью, после чего они зовут Уильяма. Когда он входит, Дороти лежит под самолично связанными одеялами, прижав к себе малыша, в тепле и тишине, и до того их утомили неустанные не только попытки разлучиться, но и воссоединиться, что их обоих теперь клонит в сон. Уильям неизменно ласков. Он целует Дороти в макушку, а следом и малыша. На глаза у него наворачиваются слезы, и он садится подле нее.

– Молодчина, – говорит он. – Молодчина.

И Дороти не рассказывает ему про «рубашку», не желает даже намека на то, что ребенок не само совершенство, ни от кого, никогда. Уильям укутывает их обоих одеялом, взбивает подушку, целует Дороти в макушку и поглаживает щечку малыша.

– А теперь подожди меня тут, – говорит он, как будто они куда-то могут уйти, а сам приносит Дороти бульон и берет малыша на руки, пока она рывками, морщась от боли, садится в постели.

Он держит ребенка, будто самую хрупкую на свете вещь, и лицо его изумленно сияет.

Чуть погодя Уильям укладывает малыша в постели возле Дороти, уносит миску, и они с новорожденным засыпают, а просыпается Дороти гораздо позже, как раз когда малыш поднимает пронзительный плач; личико у него как будто ветхое, морщинистое, и он попеременно то сжимает, то разжимает ручонки, хватаясь за ее ночную рубашку.

Кормление отзывается острой резью в утробе, груди болят, но вскоре приходит первое молоко, и Дороти по наставлению повитух прикладывает малыша к груди, пока он не присасывается и не начинает шумно пить, и оба узнают что-то новое. Малыш хватается за мать ручонками, не сводя с нее глаз, и Дороти охватывает странное чувство, будто роды вовсе их не разделили. Тело ее обмякает, приспосабливаясь под его нужды, и тельце малыша как продолжение ее самой, их взгляд – единый взгляд.

Когда Уильям ложится в постель, малыша укладывают в простенькую колыбельку под боком у Дороти. Без него ей становится зябко. Дороти поворачивается на бок и тянется в темноте к малышу, прикладывает руку, чтобы ощутить его дыхание, и не смыкает глаз, дожидаясь, пока он проголодается, либо обмочится, либо заплачет от одиночества, чтобы опять подхватить его на руки и обратиться в единое целое.

Теперь

Дороти

Сон повторяется. Метания из комнаты в комнату. Это кулик ее зовет. Он замерз и страдает. Накормить его некому, некому ни подлатать его крыло, ни согреть.

Она слышит его горестный зов.

«Мама, – зовет голос. – Мама».

И тут она просыпается.

– Моисей! – срывается крик с ее губ.

Дороти просыпается в поту, на смятых простынях, и с трепещущим от ужаса сердцем встает с постели и переносится в ту страшную ночь.

Проснувшись среди ночи, Дороти сразу заметила, – как мы порой стучимся в дверь и заранее знаем, что никого нет дома, – Моисей куда-то пропал. За окном завывала буря, и дом трясло, будто сорванный с якоря корабль, под ветром дребезжало каждое окно, каждая дверь. Дороти сама не знала, как она догадалась, но одного лихорадочного взгляда в его спальню хватило, чтобы подтвердить опасения.

Только не сегодня, только не сегодня. Только не в такую ночь.

Пробежав две комнаты, она устремилась вниз по лестнице, и глаза у нее округлились от ужаса. Его ботиночки пропали…

…и на этом воспоминание обрывается, как и всегда, хотя она вот уже много лет пытается переступить через себя – но кому же захочется вспоминать подобную ночь? Однако тоска не дает ей покоя, и Дороти встает и направляется к шкафу в спальной комнате, который никогда не открывает, и поднимает задвижку.

Они на месте, даже столько лет спустя, и стоит ей вытащить одну вещицу, как на пол сыпятся все остальные – свитера и шапочки, носки, перчатки и шарфы, что она навязала с той страшной ночи, но рыбакам они явно не впору.

Слишком уж они малы.

Все эти теплые вещи предназначены ребенку, что навсегда останется шести лет от роду.

Ей не хватило времени. Не хватило проведенного рядом с ним времени.

Дороти сползает на пол в груду одежды, что она вязала Моисею, своему родному сыну день за днем, хоть он ее и покинул, и закрывает глаза. Дороти сгребает разбросанную одежду в охапку, прижимает ее к лицу, и сердце, запертое на замок, открывается, а внутри оказывается крохотная надежда, что все еще живет в ней и упорно твердит, что наступит день, когда Моисей к ней вернется. Он вернется, и Господь дарует ей второй шанс.

Дороти потихоньку накрывает ощущение чуда, и она сидит перед шкафом, пока комнату не озаряет свет наступающего дня, и с мыслями о мальчике, что спит внизу, решает, что пути Господни неисповедимы.

Почтальон

Том Карнеги подвигает стул поближе к очагу и садится за овсянку. Заправив за воротничок рубашки ни много ни мало кухонное полотенце, он расправляет его на брюках. Мать окидывает его взглядом и улыбается.

– Кто бы мог подумать, Том! Ты у нас теперь почтальон!

Она