Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

музей! Человек-машина в вышитом чиновничьем мундире заправлял репрессиями; человек-«без лести преданный» жил, повинуясь предписаниям свыше, столь же бездушным, что и украшения его мундира; а просто человек, позабыв об интересах империи, придворных интригах, допросах и тюрьмах, окунался в иную реальность перед хрустальной печатью времен династии Сун. «Он, должно быть, вообще не задумывался о том, кто он на самом деле», — сказал Коля со смесью презрения и ужаса. «А чего ты хочешь? — ответил Семен, слегка педантичный по молодости. — Они живут бессознательно, в каком-то животном состоянии… Коллекции им нужны для расширения кругозора…» Час пробил. Молодые люди взялись за руки и молча посмотрели друг другу в глаза. Коля ушел в сторону Троицкого моста — навстречу хорошенькой гимназистке, которую ему не будет суждено поцеловать, навстречу подвигу, больнице, виселице… Семен пошел другим путем, на котором его могло ожидать то же самое…

«Мы рано постигли смысл истории, — заключил старый Ардатов, — и это абстрактное божество сурово с нами обошлось».

Триумфальная арка, возвышающаяся над Елисейскими Полями, походила на надгробный памятник. Никто не прогуливался под аркадами улицы Кастильоне. Все магазины, кроме одного, закрыли железные ставни. Лишь две витрины на вымершей улице предлагали последнему прохожему шикарные женские платья в парижском вкусе, любимые богатыми американками, цветные шелковые шали, носовые платки с изящной вышивкой, флаконы, пудреницы… Так, возможно, будут выглядеть витрины музеев году в 2500-м, когда сегодняшние войны станут изучать как любопытные цикличные кризисы, ведущие нездоровые общества капиталистической эпохи к концу или нежданному возрождению. И люди будут говорить: «Вторая война в Европе, третья мировая война…» — таким же точно тоном, как сегодня профессора упоминают на лекциях «третью Пуническую войну».

Вандомская площадь и проспект Оперы были почти безлюдны. Матово поблескивал асфальт. Ни влюбленных, ждущих подруг на ступенях Оперы, ни крикливых продавцов газет, ни мужчин рассеянного вида, краем глаза наблюдающих за проходящими женщинами, ни деловых людей, пузатых, с покатыми плечами одомашненных горилл, обсуждающих биржевые курсы. Никого. Лишенный обычной оживленной толпы, пустой проспект являл холодную геометрическую элегантность, благородные черты Парижа, самодостаточного, как возвышенные думы. Прозрачный вечерний свет подчеркивал вертикальные линии зданий и горизонталь мостовой. Европейский город, сведенный к алгебраическому общему знаменателю и такой узнаваемый. «В столь же прозрачном свете, столь же опустевшими — подумал Ардатов, — я видел Дворцовую площадь в Петрограде в 1919-м, площадь Каталонии в Барселоне в 1939-м… Другие увидят такими Дворцовую площадь в Берлине, Красную площадь в Москве, венский Грабен…» Сомневаться не приходилось.

Черные пелерины ажанов показались на противоположной стороне, у ресторана «Мир». На углу бульвара Итальянцев и улицы 4 Сентября обозначились три силуэта, двое мужчин и женщина. Они в нерешительности остановились перед закрытым кафе «Бразилия». Мимо темного фасада Оперы скользнуло авто, оставив ощущение чего-то нереального. Кое-как наваленные мешки с песком, похожие на термитник, скрывали «Танец» Карпо[59]. Ажаны дремали стоя, мрачные, как хандра, и сами явно хандрили. К чему теперь проверять бумаги приезжих? А вдруг завтра придет к власти пятая колонна? И потом, как знать, что она такое — пятая колонна? Не мы ли станем ей, часом? Мерное уханье пушек, которое продолжало доноситься издалека, возвещало приближение четырех колонн Апокалипсиса. «Эх, старина, думаю, нам крышка», — печально пробормотал старший их двух ажанов, который помнил другую войну, Шмен-де-Дам[60], и Тонкин, и Марокко, и ночное патрулирование площади Италии, и атаку на площади Согласия 6 февраля[61] — все возможные потрясения! Чтобы в итоге прийти к этому, черт, черт! И даже не знаешь, кого винить: Ставиского[62], кагуляров[63], Народный фронт, Чемберлена[64], коммунистов, «двести семейств»[65], Леона Блюма?

Младший ажан пребывал в страхе, ведь он получил свое место по протекции при социалистах: «Наверное, меня уволят». Он улыбнулся худенькой девушке, которая выходила из «Неаполитанского кафе», стоически открытого, но пустого; столы и стулья вдоль окон были убраны, делая его похожим на уродливый беззубый рот. Девушка, похожая на статуэтку, устремила свои округлые груди вперед, в пустоту бульваров, в уверенности, что все-таки встретит вечером мужчину, который отдаст за ее ласки последние сто франков… А потом ведь придут другие, не так ли? Нищий проковылял в противоположную сторону, свернул с бульвара Капуцинов, великолепного в своей пустоте. Остановился в задумчивости перед старой афишей фильма «Гарбальдий-ский легион». Затем обвел взглядом пустые улицы в обрамлении массивных зданий. «Да чего ж ты хорош, Париж, когда здесь не толпятся эти ручные макаки!» Одинокие прохожие на какой-то миг придали площади Оперы живую душу.

Ардатов и трое прохожих, свернувших с улицы 4 Сентября, узнали друг друга и не удивились, ибо, когда все рушилось, ничто уже не вызывало удивления. Они вместе зашли в маленькое, Богом забытое бистро с круглыми столиками и ротанговыми стульями на улице Обер, в тени лестницы Оперы, провожаемые почти равнодушными взглядами ажанов. Лысый официант, обломок ушедшей эпохи, подошел к ним принять заказ. «Знаете, у нас есть только пиво». Близилась ночь, но небо словно заволокла светлая дымка. Незажженные фонари у боковых входов в Оперу вызывали смутное воспоминание о II Империи — подобно тому, как обелиски и сфинксы иногда извлекают из глубин памяти Среднее царство, VI династию, Тутмоса I, Сети I… Бесполезная эрудиция. Разве герцог де Морни[66] не так же мертв, как Тутмос? II Империи во Франции положило конец прусское вторжение…

— Словно корабли, — сказал Якоб Кааден, неопределенно взмахнув рукой.

Огромные дома-утюги, выходившие на площадь, действительно напоминали носы призрачных кораблей, давно ставших на прикол в стоячих водах. Маленькая Хильда с лицом анемичной Минервы, кутаясь в плащ и засунув руки в карманы, отстраненно произнесла:

— Это какой-то морок.

— Хильда, ты несознательная, — сказал поэт Черняк. — Это не морок, это — нехватка воздуха.

Несколько лет эмиграции так измотали Черняка, что он стал тенью себя прежнего, сохранив лишь жалкий ребяческий эгоизм да часто хромающее вдохновение. «Я эхо самого себя — Средь сталактитов глупости — Я потерял даже подтяжки — В этом дешевом Иордане…» Такие стихи он сочинял на чешском, записывая их на салфетках в кафе. «Мою яичницу большую — Моей возлюбленной глаза — Я все отдам за новый паспорт…» Кроме того, за 20 франков он написал «Повешение Адольфа Гитлера», читал его приятелям и приговаривал с увлажнившимися глазами: «А ведь неплохо!» И добавлял: «Да только это он нас повесит…» К тридцати пяти годам лицо его избороздили морщины, кожа собралась в дряблые складки, рот подергивался от тика, точно жевал воздух, взгляд стал мутным и тусклым. Он выпивал. И, вероятно,