Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

глухой гром и в конце стены разгорается красное солнце — есть! А затем земля, ночь и дождь снова погружаются в тишину, и Мюрье уходит, трепещущий, ужасно довольный, безмолвными улицами, которые сковал страх… — Он мог увидеть, что было дальше, до самого конца, как казалось ему, но отмел эти мысли. Воображение — как наркотик. Мюрье раскрыл книгу.

XXVII

Побег

— Всякий раз, когда я открываю дверь, — сказала Анжела, — я жду дурных известий. Неизвестно, вернется ли тот, кто уходит. Неизвестно, кому и чему открываешь, что нас ждет… Ничего не известно…

Хосе Ортига, в хорошем настроении, какое у него всегда было рядом с ней, ответил:

— Может, это и есть настоящая жизнь… Однажды войдет прекрасное будущее, которого никто не ждал.

В тот же вечер он отважился выйти в неизмеримый кошмар из убогого дома на Деревянной улице, пестрящего потемневшими вывесками. Он почувствовал, что за ним следят, и у него даже мелькнула мысль о том, чтобы вернуться и предупредить каталонских товарищей, которые ютились в мансарде, но было уже слишком поздно. Крепкие руки больно схватили его за плечи, другие, привычные к обыскам, обшарили карманы. «Где твой револьвер?» Он ничего не ответил, безоружный, стараясь думать быстро и сдерживая желание сопротивляться. «Испанец? Анарх, да? Покажи документы!» Несколько темных силуэтов толкнуло его в подворотню, пропахшую мочой. Голодный пес, которого потревожило это человеческое вторжение, обратил к ним шелудивую морду. «Ты подыхаешь, hijo de puta[242], от того же, что и мы, люди…» Удар ногой в зубы отбросил собаку во мрак, где она издала жалобный визг. «Даже пса обидели!» — усмехнулся овладевший собой Ортига. Карманный фонарик осветил его лицо, оставив в тени документы, которые были почти в порядке. «Что вам надо? Я здесь на законных основаниях… Жду визу в Мексику, вот подтверждение из консульства…» — «Можешь им подтереться! Хватил болтать, не то морду расквашу. Я умею разговаривать с анархистами». — «Понимаю, — вежливым тоном ответил Ортига. — Я, наверное, расстрелял дюжину таких, как вы».

Ему показалось совершенно естественным, что его сейчас прирежут без лишнего шума, как будто все происходило в окрестностях Рамбла де лас Флорес[243], и это придало ему мужества. Они связали ему руки какой-то странной цепочкой и, окружив со всех сторон, повели с собой.

В комиссариате в поздний час царила тишина. Месье Трамблен, недавно назначенный сюда и недовольный этим (вы же понимаете, что для продвижения по службе лучше дождаться окончания войны), дочитывал газету. Трамблен, посвящавший выходные занятиям акварелью (цветы и марины), был человеком тихим, без убеждений (ни к чему они), но строго следил за соблюдением законов и правил. Он произносил «за-кон» по слогам, подчеркнуто веско, постоянно терзался вопросом «чем все это закончится? Наверняка не так, как мы себе представляем», побаивался англичан, Альбиона, терпеть не мог итальянцев, кроме натурализованных, уважал, но не любил «гребаных фрицев», чертовски сильных, не доверял испанцам и африканцам; он всей душой стремился к далекому еще выходу на пенсию, зеленел при мысли об инфляции, которая выуживает у вас две трети месячного жалованья, быстрее, чем шлюха обирает подгулявшего матроса… И даже без всякого загула, о-ля-ля! Легионеры, которые привели Ортигу, расстроились, застав на месте Трамблена, да еще и незанятого. «Вот обвиняемый», — сказал один из них. Ортига запротестовал:

— Не так быстро. В чем меня обвиняют?

Трамблен, довольно тучный, несмотря на нормирование продовольствия, вздохнул: «Прекрасно… Дело такого-то, да?» — «Точно». — «В чем меня обвиняют? — резко повторил Ортига. — По какому делу?» Физиономия, похожая на лицо мертвеца, покрытое трупными пятнами, придвинулась к нему откуда-то сбоку и, обдав могильным дыханием, просипела угрожающим фальцетом: «Заткнись!» Комиссар искал какой-то листок в груде других отпечатанных на машинке листков. Живой мертвяк напоминал рыбу, долго мариновавшуюся в ядовитой злобе; он что-то прошептал на ухо Трамблену. Тот не ответил ни да, ни нет. Ортига сказал:

— Господин комиссар, я должен немедленно сделать важное заявление.

Трамблен окинул его скучающим взглядом. Он презирал испанцев, хоть и слегка побаивался. За них вступается куча всяких комитетов, им вроде бы покровительствует мексиканская дипмиссия, с ними никогда не поймешь, имеешь ли дело с шофером бывшего министра или с бывшим министром, который сам был в прошлом шофером, они связаны между собой в какую-то мафию, способную здорово вам навредить. Этот, черт бы его побрал, с виду красавец парень, с честной физиономией, не похож на злодея, но наверняка один из pistoleros[244] НКТ[245]…

— Говорите, что у вас там? Короче!

(Это «короче!» должно было продемонстрировать, на чьей стороне сила и власть.)

— Primo, если меня будут бить, я не отвечу ни на один вопрос. Secundo, если меня будут бить, я рано или поздно кого-нибудь здесь прикончу, так или иначе. Это все.

— Мы не дикари, — ответил Трамблен не поведя бровью. — Я руководствуюсь За-ко-на-ми и постановлениями Пра-ви-тель-ства.

— …не слишком это удобно, — пробормотал Ортига, ободрившись.

— Замолчите. Будете отвечать, когда вас спросят.

Ортига не боялся физической боли; в драке удары только подстегивали его, от них закипала кровь, по нервам словно пробегал ток, но это не ослепляло его, а, наоборот, придавало какую-то животную точность реакции, не зависящую от разума. Но для него непереносима была мысль о том, что его, связанного, беззащитного, станут избивать и пытать, — безумное унижение, жалкое бессилие, когда чувствуешь себя несчастным ребенком, который может только плакать и плакать, но, если ты не хочешь потом себя презирать, ты должен не отступать ни перед чем, не лезть на рожон, не рисковать по-глупому жизнью, лишь бы хоть немного приглушить жгучий стыд.

Перед Трамбленом на столе лежали фотографии, и он умел ждать. Гадалка специально медлит, прежде чем раскрыть карту, предвещающую вашу судьбу. Трамблен коллекционировал фото находящихся в розыске и за восемнадцать лет службы собрал их четыре тысячи триста двадцать семь, систематизированных по выражению лиц, — это увлечение служило усладой для его ума. «Знаете ли, у меня душа психолога, я мог бы писать романы. В одной фотографии можно увидеть целую жизнь, угадывать слова, жесты, цвет нижнего белья, все что угодно!» Трамблен размышлял об этих лицах, рисуя цветы и морские виды, поэтому его акварели, которые он никому не показывал, были лишены природной чистоты, словно вышли из-под кисти пьяного или морфиниста. Он внимательно вглядывался в черты красивой женщины по имени Эмильен-на, разыскиваемой за кражи в универсальных магазинах, или матроны с двойным подбородком и сальным взглядом, торговки наркотиками. Ему казалось, что старик с кривым носом (преступления против нравственности,