Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

— Это будет только справедливо, — произнес Жантоль, — ведь они сражаются за нас.

Бирсо беззлобно смерил его взглядом:

— А мне справедливость без винца и картошки не больно-то нравится. И вообще, послушать вас — так обхохочешься.

«Хватит, господа, хватит, прошу вас…» — быстро вмешалась мадам Эмма. Ардатов тихо ушел из гостиницы. Сегодня он переночует на скамье у Огюстена Шарраса. Русских действительно начали преследовать и задерживать: их выискивали в канцеляриях и центрах размещения с помощью бывших офицеров императорской армии, так или иначе связанных с Geheimstaatspolizei[255]. Эти белоэмигранты, осведомители всех полиций на свете, говорили по-английски, по-чешски, по-сербско-хорватски, по-турецки, некоторые бывали в Китае, иные — в Эфиопии, они наживались на знании дна двух десятков столиц, мира ночных кабаков, шантажа, терроризма, такси, казачьих хоров, азартных игр… Никогда не забудут они окаянные годы, 1917,1918,1920,1921, бегство из Новороссийска и Севастополя, лагерь в Галлиполи[256], эмиграцию в Мукден, нищету Шанхая и Менильмонтана[257], имена погибших однополчан, неистовство прошлых битв. Теперь они как никогда близки к реваншу. Через полгода они вернутся в Москву и Петербург, получат обратно власть и землю, очистят старую Россию от цареубийц! Если бы Ардатов попал к ним в руки, он не протянул бы и двух недель.

Он выправил себе удостоверение личности французского гражданина с учетом слабости и автоматизма памяти: нужно было по возможности сохранить прежние инициалы и дату рождения. Доктор Сильвестр Ардато, почему бы нет? Сильвестр напоминал ему далекое прошлое, допотопные времена. Под этим именем его знали в Тифлисе в 1904 году, когда он по поручению Боевой организации следил за резиденцией царского наместника; он жил тогда в розовом домике у подножия горы Давида-Гареджи и ходил пить кахетинское вино к татарам из Чугурети…[258] Узнал бы он себя теперь на фотографии тех давних времен?

Он вспоминал о себе как о другом человеке. Тогда он был худым и мускулистым, не задумывался о том, что рискует жизнью, был уверен, что никогда не состарится; мысль о том, что справедливая революция может отворить врата немыслимого ада, сформулируй ее какой-нибудь извращенный ум, показалась бы ему хуже чем святотатственной — антинаучной. Мысль о том, что вместо наступления разумно организованного общества он за свою долгую жизнь увидит две мировые войны и еще неизвестно, что будет дальше, — отбила бы у него тогда желание жить. Кале, должно быть, достаточно разрушен, чтобы указать его как место жительства, которое вряд ли возможно проверить. Фальшивые документы, выглядящие даже лучше настоящих, поскольку были тщательно отделаны, могли выдержать лишь поверхностную проверку; только профессионалы по изготовлению фальшивок, безупречно подготовленные шпионы и хитроумные маньяки способны изготовить бумаги, не вызывающие ни малейших подозрений. Ардатов довольствовался тем, что есть… Пристальный интерес вызывают, как правило, люди призывного возраста. «А у меня возраст государственного деятеля, — говорил Ардатов, — то есть возраст, достигнув которого, люди считаются уже ни на что не годными…»

Вокруг него сгущалось одиночество. Курт Зеелиг сидел в тюрьме в Касабланке, за морем — одним шансом на выживание больше. Отныне наши шансы измеряются морями, океанами, континентами — но и этого недостаточно. Туллио, выданный итальянским властям, сумел отправить письмо из пьемонтской тюрьмы — переданное через снисходительных надзирателей за небольшую плату; то ли они только притворялись фашистами, то ли начали сомневаться в фашистской идеологии.

Туллио писал: «Вновь обретенная родина предстала передо мной во всем простодушии своего обновления — старый вагон для перевозки заключенных, выкрашенный свежей краской. Один герой Триполитании[259] сначала сделал мне строгое внушение, что я скоро склонюсь перед имперскими деяниями Дуче; но, когда мы остались наедине, попросил дать ему рекомендацию, если режим скоро сменится. „Вы считаете, синьор, что монархия сохранится?" — „Бог милостив, надеюсь, что нет. Веревка, командир, хорошая веревка для вьюков…" — „Тише, синьор, прошу вас… Вы думаете, мы созрели для парламентской республики?" — „Созрели как спелый фрукт, для плебейской, а не парламентской республики, командир!" Я делал такие импровизированные предсказания, которые, наверное, ничего не стоят с точки зрения гегелевского понимания истории. Но за них со мной расплатились яичницей с ветчиной и тосканским вином — неплохая сделка. Вероятно, меня сошлют в какую-нибудь нищую деревушку. Я буду делать такие же предсказания тет-а-тет старым трусам, которым поднадоела Imperio[260], и молодым пройдохам, озабоченным тем, чтобы вовремя сменить убеждения — прежде чем я отправлюсь самолично арестовывать подеста[261] соседнего городка. Эта декоративная иерархия увешанных цацками диктаторов уже в маразме и сама над собой посмеивается исподтишка, чтобы остановить приступы поноса. Слишком много пришлось принять касторового масла[262]. Теперь преследуют по минимуму, в основном евреев, у которых закончились деньги. Наши чиновники, которых одолевают всевозможные страхи, знают, что для большинства из них единственный путь к спасению — предательство. Главное — сделать это вовремя. Они возвращают мне веру в будущее и в Европу…»

Ардатов завидовал такой неволе и оптимизму товарища: но тюрьмы не выбирают. Он получил, когда уже не чаял дождаться, въездную визу в США, туристическую, прозванную визой на случай угрозы.

Действительно, мы уже долго путешествуем среди угроз. То обстоятельство, что он жил под чужим именем, вынуждало его ограничить контакты с последними политическими беженцами, которые избежали концлагерей либо сносно замаскировавшись, либо потому, что у властей пока не дошли до них руки. Желчные молодые люди, узнавая его на улице близ американского консульства, агрессивно и довольно громко говорили друг другу: «У этих стариков, конечно, нет за душой ничего, кроме биографии (и подите еще разберитесь, что там за биография!), нью-йоркские комитеты ради них из кожи вон лезут, поскольку эти люди уже ни на что не годны, выдохлись и остепенились, поросли мхом и до сих пор раздуваются от гордости от того, что тридцать лет назад Ленин или Каутский назвали их кретинами! А мы можем катиться в Поре или Ле-Верне![263] Неизвестные, молодые, дерзкие, опасные — для них никогда нет виз, они никому не интересны, разве только совсем чуть-чуть, чтобы продемонстрировать, что заседающие во всевозможных комитетах недаром едят свой хлеб!» (И это не было такой уж неправдой…) Ардатов, слыша подобные слова, задавался вопросом: кто из этих парней достаточно крепок, кто смог бы выдержать долгую борьбу? Сколько процентов из них? Он избегал их. Могло статься так, что каждый третий предаст, как только ему начнут выкручивать яйца. На как такого отличить от других? Вопрос пытки и мужества, самый неразрешимый вопрос нашего времени.

Накануне отъезда, подготовленного с тщательнейшими предосторожностями