Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

кофе и два сухих хлебца. Он горячо поблагодарил ее, попытался улыбнуться, обнял за талию. «Я приличная женщина, месье», — сказала она, не возмутившись. «А я очень приличный мужчина», — ответил Мюрье, совершенно расслабившись, и поцеловал ее в ушко. Большего она ему не позволила, он не притронулся ни к кофе, ни к хлебцам и проспал до полудня.

Люсьен Тиврие в Марселе жил под фамилией Жасмен на улице Тьера. Велика радость, что коротышка Тьер родился на этой улице, узкой, шедшей под уклон, с решетками на окнах унылых буржуазных домов. Фелисьен Мюрье позвонил, ему открыли не сразу, и он понял, что за ним незаметно наблюдают изнутри. За дверью показалась молодая женщина со взбитыми надо лбом волосами, с открытой шеей и окинула его ясным взглядом. «Месье Жасмен…» — «Проходите, его нет, но он скоро будет. Как я должна вас представить?» Мюрье дал ей визитную карточку, ясный взгляд посветлел еще больше: «Ах, это вы… Люсьен!» Люсьен вышел из соседней комнаты. «Добро пожаловать, дорогой поэт. Знаете, моя жена так восхищается вами…» Флорина Тиврие подала им травяной чай в нелепой промерзшей гостиной.

«Не снимайте пальто, у нас холодно…» Они непроизвольно говорили тихо. И неожиданно произнесли вместе: «Ох, все хорошо…» Мюрье догадывался, что они занимаются опасным делом — не боясь ночных арестов — или любя друг друга, несмотря на этот страх. «Да, мы ушли из школы… Мы задыхались! Эта идея религиозного обучения без религии! Тогда, наверное, Верховное существо Робеспьера?[233] — спросил мой муж у инспектора. И знаете, что он ответил? “Если угодно, только Робеспьера не упоминайте”. В новых детских книгах ни слова о Французской революции, только Верцингеторикс, Жанна д’Арк, Генрих IV, Король-Солнце, Маршал… Людовику XVI никогда не рубили голову!» Они перелистали иллюстрированную детскую книжку: «Есть, Господин Маршал, или Клятва Обжоры Пуика и Ленивца Лудуду», написанная «Дядюшкой Себастьеном». На одной из картинок Маршал, вооружившись большой крестьянской метлой, изгонял злодеев, изображенных в виде пауков: «…Ему пришлось взять метлу в свои благородные руки, которые привыкли держать меч… и тут же… небо прояснилось, показалось солнышко…» Мюрье был очарован:

— Но это посильнее, чем ведьмино помело!

Супруги Тиврие тосковали по школе, по ребятишкам.

Вы не имеете представления о детях. Три десятка ребят, три десятка неведомых драм, которые не опишет ни один поэт и писатель. «За двадцать лет, — сказал Люсьен Тиврие, — “НРФ” не напечатала ни одной книги об этой части человечества».

— Писатели отстали больше, чем на двадцать лет, — заметил Мюрье.

Флорина рассказала о словах десятилетней Сесили: «Если у меня вши, то виновата не мать, а ее любовники. Вот сволочи!» И о протесте маленького Хесуса Наварро, которому подарили раскраску с самолетом: «Самолеты — это плохие машины, они убивали республиканцев. Я не хочу их! Я хотел бы уничтожить их все!» И рассуждения тихони Жозетты: «А если мне нравится отрывать крылышки у насекомых? Они бы оторвали мне пальцы, если бы могли, правда ведь? Каждый хочет делать то, что ему нравится, правда?» И другие слова одиннадцатилетней Жозетты: «Когда я вырасту, я хочу быть содержанкой, как моя тетя… Она хорошо живет». Никола занимался боксом, и порой от него доставалось приятелям. «Я буду колотить стукачей», — объяснял мальчик, который читал «Девяносто третий год».

— А Барнабе, — воскликнул Люсьен Тиврие, — неподражаемый Барнабе! Весельчак и ворюга, на уроках серьезный, словно папа римский, хорошо учился, но у него уже сменилось три подружки, которые устраивали ему сцены ревности! Я дал ему почитать Фенимора Купера, он вернул книгу на следующий день: «Нет, месье, мне скучно читать про этих краснокожих, они не настоящие апаши[234]. У вас нет чего-нибудь Куртелина?[235] Истории про рогоносцев, например…»

— А теперь что вы собираетесь делать?

— А вы?

И все трое изобразили притворное недоумение. Люсьен Тиврие, который любил общие идеи и «теорию», «без теории нет революционного действия», сказал:

— Дело решенное, месье Мюрье, ваша вчерашняя литература умерла, как и наша система образования. Мы могли бы попытаться ползать на брюхе в дерьме, возможно, у нас бы получилось — с трудом, но это не убережет от опасности. Значительную часть человечества давят паровым катком. Если операция будет доведена до конца, разумно мы себя поведем или нет, наша песенка спета. Но я считаю, что довершить дело не удастся. Они сильны, но есть много неизвестных, Россия, Америка, Европа, мы, да, мы…

Мюрье скептически повел большим покрасневшим носом и прищелкнул языком. «Высокая политика, как и высокая поэтика, основана на старых трюках иллюзионистов. Будем тешить себя иллюзиями! Поспешим насладиться радужными переливами на поверхности мыльного пузыря, ведь он скоро лопнет…»

— Вы молоды, месье Тиврие. Я искренне восхищаюсь вами.

— А меня удивляет ваш ответ, банальный, как александрийский стих аббата Делиля![236] Если бы тот факт, что мне тридцать пять лет, имел какое-то значение, то учтите, что в Европе живут миллионы людей, не достигших возраста вселенской усталости… Видите ли, то, что верно для восемнадцатилетних, верно и для тех, кому перевалило за шестьдесят. И дети, и старики будут задыхаться в огромной образцовой тюрьме, которую для нас сейчас строят…

— Вы уверены? Ультрасовременная тюрьма со всеми удобствами, со сносным питанием без изысков вроде фуа гра, радио, высокоморальное кино, дозволение время от времени переспать с женщиной — разве это не идеал, приемлемый для многих? Пропаганда будет постоянно твердить об угрозах извне: остерегайтесь выходить за охраняемый периметр, если бы вы знали, какие опасности вас там подстерегают! А через полгода увеличится порция мармелада… Избавленный от забот проявлять инициативу, бороться, сопротивляться, искать объяснения, ибо все уже разъяснено, — человек, отработав положенное, станет возделывать свой садик, свободный в выборе, что сажать на четырех квадратных метрах, репу или гортензии. Радио будет внушать ему каждое утро: «Ты свободен и счастлив!» То же самое он увидит в кино, на плакатах, в романе или иллюстрированном журнале. В итоге человек все время станет насвистывать точно песенку: «Я свободен и счастлив!» Большинство наших мелких рантье по-другому и не представляют себе счастья. Я предвижу наступление черного, тоталитарного социализма, похожего скорее на казарму, чем на тюрьму. А почему, по-вашему, такое невозможно? Вы будете преподавать утилитарный спиритуализм, дисциплинарный материализм, авторитарный расизм или какую-нибудь смесь этих трех доктрин, а полиция позаботится о том, чтобы она была единственной, верной и неопровержимой. XX отдел планирования литературы, состоящий из жирных и покорных академиков, вероятно, позволит мне, на период переобучения интеллектуалов, публиковать ограниченным тиражом шесть стихотворений в год, прошедших четыре цензуры, из них две снисходительные…