Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

призвал на помощь образ Ампаро, которая была его женой четыре месяца, между началом отступления и интернированием во Франции. Ампаро, стройная, с сильными бедрами, сухой матовой кожей, горьким привкусом на губах, на мгновение отстранила нестерпимую мысль о разлуке с Анжелой… Ампаро сгинула на дорогах эвакуации, среди остатков разбитых дивизий, последних бомбежек, первых холодов пиренейского высокогорья. Исчезла в этом потоке людей, животных, событий, стонущих на подъеме машин. «Не переживай за меня, — говорила она, — я всегда выкручусь, а если не выкручусь, что ж, я всего лишь женщина, как и множество других, которые умерли…» Может, она жива, может, предпочла Франции тюрьму и риск расстрела без суда, а может, решила вернуться от нового друга к старому, о котором сожалела: «Я причинила ему столько горя!» — говорила она, странно похрустывая худыми пальцами. Может, она скрывается сейчас в Арагоне с другим, хорошим парнем и жалеет о Пепе, Хосито, Пепито, которого, должно быть, считает погибшим…

Жизнь проходит, мы проходим, утекает, утекает вода… Образ Анжелы возвратился, нетронутый, неприкосновенный, нежданный, нежеланный, непостижимый, тревожащий и манящий, статуя из воздушного мрамора, статуя из дыма в небытии, и она тоже проходит — или остается? Жива ли она сейчас, в эту секунду, неужели она когда-то была живой? Холодком нереальности и могилы повеяло над застывшим Ортигой. Он почувствовал, как стискиваются его зубы, как голова превращается в череп, усилием воли поднял многотонную плиту, давившую на лоб, протер глаза, услышал размеренный голос Нихила Сервантеса:

— Ты меня слушал, Пепе? — спросил товарищ очень тихо, чтобы не потревожить беспокойных сон других. — Это планетезимальная гипотеза Томаса Краудера Чемберлина[250].

— Я ничего не понял, — признался Ортига. — Не быть мне ученым.

Он сказал это с гордостью, но в душе к гордости примешивалась горечь. А затем спросил:

— Ты знаешь, что такое память?

— …Запечатление.

— Наваждение?

— Запечатление и наваждение. Все наше сознание — это память. Это мгновение уже прошло. Мы — только воспоминания;

— …И наши воспоминания так же реальны, как мы?

— Может быть. Qien sabe?[251] Все проходит, и память тоже.

— Тогда что реально, Нихил?

Спящие стонали во сне. Их храп походил на хрип агонии. Кто-то отчаянно чесался. Кто-то непристойно выругался. Нихил сказал:

— Они голодны. От голода плохо спится. Снится жратва. Во сне пьешь горячую кровь; со мною такое было. Во сне убиваешь, чтобы наесться. В нас пробуждается первобытный зверь. Скорее бы в Сахару! Песок, ссылка, солнце плавится, звезды, сдохнуть или бежать. Все или ничего.

— Да, — пробормотал Ортига.

Наваждения не отпускали его. Теперь его неотвязно преследовала мысль о тюрьме. Наваждение нужно сбросить презрением и непреклонным усилием воли. Голос Ортиги наполнился силой:

— Если меня будут пытать, я выживу и буду убивать.

— Если, — произнес Нихил.

Сон — темная волна, накатывающая на вас. Он не несет ни покоя, ни забвения, а порою — потустороннюю муку.

Прошли месяцы, тюрьмы сменяли друг друга. Нихил и Хосе Ортига, в чьих досье стояла пометка «очень опасен», следовали своей общей судьбе, которая вела их в какой-нибудь трудовой лагерь, вероятно, в пугающей всех Африке, куда они двое страстно стремились. Они замышляли побег, изучали расположение пересохших ручьев, высоту вершин, ориентацию склонов, местонахождение оазисов и колодцев. Неволя сделала их неотличимыми от других изможденных существ, среди которых они влачили существование, движимые одним побуждением: напряженным ожиданием похлебки — пустой бурды и клейких макарон, в которых хрустел песок. Кишки сводило, брюхо урчало, десны ныли, мучил понос; новости и разговоры касались исключительно двух крайностей: невероятного проблеска надежды или приговора без права обжалования, в них верили и не верили, от всего этого люди трогались рассудком, становились неотличимыми от пациентов Шарантона[252], какой-то всемирной manicomio[253], живыми трупами, готовыми к отправке в прозекторскую континентального морга; от недоедания хотелось грызть грязные ногти, гнили зубы, сон внезапно прерывался приступом неудовлетворенного желания, опять гнилой зуб, дерьмо! черт побери! и еще морок от нервного истощения… Наконец, вспышки бессильной ярости или безумного хохота, заговорщические планы в отношении охранников, ненавистных или терпимых, а порой по-человечески падких на побочный доход. Немногие лица пощадила нужда, и уродливые сохранялись лучше, точно так же, как низость процветала среди унижений.

Вокруг бараков бродили персонажи пляски смерти, изголодавшиеся по куреву больше, чем по еде. Гнилой, отзывавшийся также на клички Вампир и Городская дешевка, менял махорку на хлебные корочки, банковские билеты, ремни или мерзкие эротические услуги истощенных юнцов. Самым опустившимся из своих клиентов, умирающим доходягам, он давал сделать пару затяжек из самокруток, начиненных табаком из брошенных окурков вперемешку с соломой из тюфяков. «Можешь курить, пока я не сосчитаю до тридцати», — говорил он. И считал быстрее или медленнее по настроению, скотина! Одной самокрутки хватало на трех или четырех клиентов, в зависимости от их дыхалки или хитрости — некоторые, посмеиваясь, выкуривали цигарку в три затяжки…

Нихил Сервантес и Хосе Ортига готовились к африканскому побегу, не курили, приучали себя терпеть жажду. Они верили в освободительную пустыню, пламя палящего солнца, верили, что пройдут через пески, ведомые огромными созвездиями из чистой стали. Это поддерживало их, похожих на колючий чертополох, что растет на песчаных дюнах, и неизвестно, жив он или засох.

Однажды боль в животе скрутила Нихила, и он как-то просто сказал: «Вот зараза, дружище, кажется, я подхватил дизентерию…» Пока он мог, он ковылял шагом сомнамбулы в отвратительную загаженную уборную. От него исходил запах испражнений и органического разложения, дыхание стало зловонным. Последние силы его уходили с кровью через анус. И Хосе Ортига, не желая расставаться с другом, дышал ночами запахом смерти. «Я тебя не оставлю, Нихил, — говорил он твердо. — Я тебя спасу. Ты выкарабкаешься. Ты знаешь, чего хочешь, нужно только захотеть». Ортига мог теперь только хотеть. Ему казалось, что он открыл в себе пламенеющее всемогущество воли. Он хотел, чтобы его друг выжил, чтобы воля победила дерьмо, зараженную кровь, микробов, беспомощность, голод, ибо воля может все. Ортига готов был исступленно бороться против любого, кто посмел бы отрицать силу воли, но среди окружающих его истощенных, лихорадящих призраков, с которыми жадно говорил об этом, не нашел никого, кто бы ему возразил. В его полубезумных глазах горел черный огонь, он не спал по ночам и сам себя гипнотизировал, говоря: я хочу, я хочу, я хочу, застывая от напряжения. Он спокойно гнул железный прут, чтобы доказать себе, что воля сильнее слабых мускулов. Все закончилось однажды утром, когда Нихил, сломленный, попросил прощения дрожащим, безжизненным голосом:

— Дружище, я уже больше ничего не хочу, мне конец…