Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

Насмешливый тон Фелисьена Мюрье только подчеркивал его печаль.

— Докажите мне, что это невозможно, и я последую за вами…

Он посмотрел поочередно на своих собеседников, задержав взгляд на женщине:

— Я только что понял, что начинается царство страха… Люсьен Тиврие наклонился к нему и заговорил, сдерживая волнение:

— Царство страха, вы хотите сказать, царство подлости… Согласен, но мы не смиримся с ним, слышите? Мы европейцы, а Европы больше нет, она превратилась в груду развалин. Мы французы, а Франции больше нет. Мы цивилизованные люди, а цивилизация свелась к научно организованному убийству. Мы чисты, но плаваем в дерьме. Так?

— Так.

— Так вот, мы не сдадимся. Пусть великие интеллектуалы смиряются, если им угодно, и выпрашивают жалкие подачки, которые не спасут их от удушья. Мы будем сопротивляться без них.

— Не сердитесь, месье Мюрье, — сказала Флорина, — мой муж очень вас уважает.

— Я не сержусь, он прав, ваш муж, он прав… Наш организм не может жить без кислорода…

Фелисьен Мюрье мысленно добавил две строчки к поэме, которую сочинял в уме и которая порой преследовала его словно навязчивый мотив:

Урсула, я тебе клянусь

Устроить праздник среди звезд.

XXVI

Чемодан

Фелисьен Мюрье принял предложение одного своего давнего друга поселиться на его вилле на берегу Средиземного моря, окруженной карликовыми пальмами. Этот старый писатель предпочитал жить в отеле в Ницце, по привычке посещая все более малолюдные бары. «Понимаю тебя, — сказал ему Мюрье, в восторге от того, что останется один в большом доме, где кроме него жили лишь хромой садовник и служанка без возраста. — Это очень удачно на самом деле, мне нужно побыть одному. Мне даже с тобой сейчас тяжело говорить…» Не слишком вежливо, зато по-дружески. Действительно, оба писателя не были согласны ни в чем, касалось ли это искусства, политики, хотя она мало интересовала их, женщин или литературных журналов; и их разные успехи — один знаменитый, но небогатый, другой состоятельный, но малоизвестный — также вызывали у них взаимное раздражение. «Как ты думаешь, что будет с Францией?» — все же спросил Мюрье друга, когда они прощались у ворот сада. «С ней покончено на целый век! — ответил друг, яростным жестом отбросив на плечо кашне в красно-белую клетку. — И какое нам дело, что будет через сто лет?» «Мне есть до этого дело», — ответил Мюрье. «Иди в дом, простудишься… Чертов ветер… Мы столько не проживем. К счастью!»

— Я очень тебе благодарен, ты знаешь.

— Да ладно, не стоит…

Друг был высок и худ, немного сутул, робок, несмотря на обманчиво твердое выражение лица. Слабохарактерный, скорее добрый, потому что противостояние другим утомляет. Блестящий, но поверхностный ум, «ни капли воображения, бесплодная смоковница», по мнению Мюрье. Ленивый эгоист, жена его бросила, любовница эксплуатировала, не любя («наверняка фригидная…»), взрослые дети, занятые своими семьями, позабыли о нем. Он еще писал, прозрачным до бесцветности стилем, эссе о моралистах XVII века. Страдал болезнью печени, боялся смерти. «Готов дать сто су тому, кто покажет мне хотя бы одну читательницу твоих опусов… Это не лечится…» Эссеист внезапно повернулся к нему, порывисто, точно юноша:

— Ты знаешь, где находится остров Пасхи?

— Черт… Ну, примерно…

— Хотел бы я уехать туда… А каждый вечер торчу в баре «Желтый остров». Мы все неудачники, старина… Иди в дом, говорю тебе.

Мюрье хотелось сказать ему что-нибудь дружеское, одну из тех банальных с виду фраз, которые потом вспоминают долго, ибо в них звучит искренность; но вместо этого спросил обеспокоенным тоном, сам себя устыдившись:

— Дружище… У тебя случайно не осталось несколько «голуаз»[237] времен президента Лебрена?[238]

Лицо эссеиста исказила гримаса удивления, и он стал похож на африканского идола:

— Ты всегда был оторван от реальности, Мюрье. Мой садовник сушит листья и смешивает их с табаком из окурков. Вонючая смесь, но для трубки сойдет.

Эссеист открыл дверцу машины. И внезапно уставился себе под ноги, ему показалось, что под ними пустота, кротовая нора, ведущая к центру земли… И сказал:

— Мне было легче вынести поражения на фронте, чем теперь нехватку табака… Это бесит меня. Если бы ты знал, какой он пройдоха, мой верный садовник. Наладь с ним отношения… Рекомендую его тебе… До свидания!

Хлопнула дверца машины. Зачихал мотор… Скорчив недовольную гримасу, Мюрье подумал: «Старый эгоист! Тебя-то карточная система явно не застала врасплох. Наверняка у тебя где-то припасены пачки «кельтских» и «житан», ты их куришь один в своей спальне, закрыв окна и двери, как иные мастурбируют…» (Да что я об этом знаю? Откуда такие низменные догадки? Желание курить, еще одно унижение.)

Мюрье выбрал себе комнату на втором этаже, с широкими окнами (море и небо), обставленную светлой деревянной мебелью, с коврами и статуэтками… Некоторые думают, будто понимают абстрактное искусство, динамичную или динамическую скульптуру — лучше сказать, взорванную динамитом. На маленькой подставке черного дерева стояло произведение этой школы, испускавшее в разные стороны латунные щупальца, на которых крепились белые и черные полукружья. Оно называлось «Северное сияние». Мюрье мрачно усмехнулся и, внезапно разозлившись, отправил статуэтку в ссылку в пустынный зимний сад. Картины на стенах он оставил, так как они не бросались в глаза. Надел шлепанцы и домашнюю рубашку, почитал Достоевского и Стивенсона, выкурил, закашлявшись, вонючую смесь садовника, действительно гадость, послушал пластинки с хорошей музыкой… «Черт возьми, хорошо здесь… Правильно он улетел из своего гнездышка, старый паяц… Если бы пришлось видеть каждый день его рожу! Я не выйду больше отсюда, буду жить как отшельник…» Но все же помедлил перед окном — море бессмысленное и великолепное — и прошептал: «Париж… Париж… Эта война…»

Для гильотины места нет

Под небом, там, где звездный свет.

Было ясное утро, легкое марево над морем разливало покой. Мюрье слушал Генделя, когда вошла служанка без возраста:

— Месье, вас какой-то господин спрашивает. Говорит, что вы его ждете.

Явно удивленная, она перевела дыхание и продолжила:

— У него нет визитной карточки… Назвался Шавасом.

Мюрье издал протяжный вздох. В нем словно столкнулись два чувства: радость и досада, смешанная со страхом. Мне было так хорошо, я хотел все забыть. Вечно я делаю глупости. Толстый кот, пригревшийся на печи, встряхнись!

— …Я знаю. Пригласите войти.

Выйдя по странному проулку, образованному решетчатыми оградами садов и похожему на тюремный коридор, на дорогу вдоль берега