Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

в этом доме богатство во всем, даже в изысканных шутках, даже в выборе книг, которые, по правде, достойны лишь того, чтобы снести их в чулан… Если мы заговорим о книгах, то не преминем упомянуть Эдмона Жалу[216] и Тибоде[217], Фрейда, Шарко[218], Жида, Эмерсона[219]… О политике не будем, этот друг восторгается Моррасом[220], и, как Моррас, католик без веры, выступает за Духовный порядок. А потом друг спросит: «Что происходит в Париже?» Придется сказать, что ничего не происходит, но все погибло, что Париж прекрасен как никогда, бледный, запуганный, загадочный, неподвижный, но в движении, обыкновенный и необычайный, и что мы были невероятными идиотами. Вы, я, Моррас — и больше других, остальные, все! Мое дыхание отравит аромат сигар. И если мой собеседник, чувствительный человек, у которого от музыки Бетховена дрожат губы, вдруг растрогается над судьбою Франции, признается, что хотел пустить себе пулю в лоб, мы, пожалуй, разревемся вместе как коровы, старые интеллектуальные коровы, мы станем смешны, нам потребуется дать пощечину, чтобы прекратить истерику в отделанной красным деревом курительной комнате… Мюрье торопливо пошел прочь, опасаясь встретить друга.

Некоторое время он следовал за разговаривающими на идиш молодыми людьми с книгами в руках. Но, не желая, чтобы его приняли за филера, резко свернул направо. Улица, узкая и темная, напоминала прогулочный дворик тюрьмы. В дальнем конце ее мелькнул рыжеватый огонек. Разумеется, это был бар. Заслышав мягкие шаги Мюрье, топ-топ-топ, на пороге показалась рыжая девица с квадратным лицом, руки в карманах красного жакета. Приоткрыв рот, она окинула Мюрье долгим взглядом.

Он вошел — и точно упал в ярко освещенную яму. Ему подали довольно сытный ужин, который развеял горечь. Клиенты у стойки казались вырезанными из оберточной бумаги, они словно парили между вязким светом и легкой ночной мглой за дверью заведения. Девушка в красном жакете сновала мимо них, объемная и реальная. Время от времени она бросала на Мюрье бесстыдный взгляд; у нее был слишком большой рот, словно она смеялась, хотя даже не улыбнулась. По знаку хмурого прохожего она подошла и оперлась на его столик. «Нужна комната, старичок? У нас чисто, как в семейном пансионе. Та еще семья». У нее был тягучий, звучный голос, широкие ухоженные руки; красный жакет плотно облегал фигуру, высоко взбитые волосы словно окрасило пламя.

Мюрье поднялся следом за ней по крашеной деревянной лестнице, чисто выметенной, в старую и бедную буржуазную комнату («в такой умер Ван Гог»). Девица фамильярно смерила его взглядом: «Мне кажется, ты много поездил по свету. Ты не из торгового флота? Не капитан дальнего плавания случайно?» Она помогла ему снять пальто. Он охотно сбросил бы с себя и тяжесть жизни. «Бесконечно много», — ответил он, и молодая женщина поняла, что он слегка не в себе, быть может, от горя. Она расстегнула жакет, белое кружевное белье не скрывало полные груди с темно-красными сосками. «Ну а куда мы отправимся сегодня ночью? Ты выглядишь так, будто у тебя неприятности. Забудь о них, делай как я». Она называла его на ты по-дружески, без тени профессиональной любезности. «Прежде всего я хочу спать», — сказал он. Девушка порывисто прижалась к нему, запрокинула голову, светло-карие глаза сузились. «Выспишься вдоволь…» И словно издалека:

— Веселые времена прошли, но это не повод лишать себя удовольствия…

Час спустя, в постели, когда голова его прояснилась, он равнодушно спросил девушку, как ее зовут.

— Называй меня Флорель.

— Погоди, погоди, где я уже встречал это имя? Тебе случайно не знаком полицейский комиссариат в Париже поблизости от улицы Неаполитанского Короля?

— Еще бы не знаком! Может, ты спросишь, не знаю ли я гостиницу «Маркиза» и этого старого кабана, толстяка Ансельма?

Рыжая девушка задумалась, перебирая в памяти воспоминания.

— Мы с тобой уже встречались в Париже? Знаешь, я быстро забываю, вы все похожи, толстые на толстых, тонкие на тонких…

— Это правда. Помолчи.

Он испытывал горькую нежность к этому созданию из подмира. И как переплелись нити судьбы! «Хозяин гостиницы Ансельм Флотт? — переспросил он. — Я слышал, его расстреляли…» — «Неужели расстреляли, милый?» Им обоим стало зябко, потом словно обдало жаром, они прижались друг к другу. Флорель, догадавшись, тихо спросила:

— Я, кажется, понимаю… Тебя тоже могли расстрелять.

— Возможно… Не знаю.

— Я сказала тебе: веселые времена прошли. Но удивительно, что мы вот так встретились, даже если это не имеет никакого смысла.

Мюрье ушел ранним утром, оставив уснувшей девушке деньги на комоде. Город пробуждался; Гаронна под старым, потемневшим кирпичным мостом казалась рекою невинности. Мюрье зашел в парикмахерскую побриться и вымыть голову; руки парикмахера пахли чесноком; поэт лениво подумал, что, раз бани в этот ранний час еще не открылись, то даже хорошо сохранить кожей контакт с подмиром. С миром его больше ничто не связывало, но мужество постепенно возвращалось к нему. Ничего больше не писать, никого не видеть. Один. Пусть вся прошлая жизнь рассыплется в прах. Позже мы возвратимся к жизни. Кто-нибудь возвратится. Он решил сесть на поезд и отправиться навстречу солнцу и забвению. Ехать не зная куда, жить не помня себя, пока в душе поднимается и нарастает стихия, нечто неведомое, новое и грозное. Я остановлюсь сам или меня остановят. И в этом вся Франция, которой руководит человек, чья жизнь подходит к концу.

Мюрье заметил в витрине газетного киоска недавний портрет Маршала. Остановился перед ним, как будто увидел впервые. Иногда вещи долго мелькают у вас перед глазами, и вдруг вы замечаете их, открываете для себя. Портрет человека, которого по существу никто не знает. Его кепи, седые усы, благообразное лицо, его имя на плакатах, в депешах информагентств, рассылаемых по всему миру, на устах миллионов, с привкусом сомнения, восхищения, презрения, лжи. С привкусом конца. За этими словами и парадными портретами — старик, похожий на других, крепких еще стариков. Угасающий и сознающий это (такое осознание следует поддерживать). Не Толстой, которого возвышает вера и любовь к людям. Не философ-мудрец. Не старый олимпиец Гюго. Нет, военный, штабист прошлых лет, из тех, что без конца пережевывают Наполеона, Мольтке, списки на повышение в звании и недостатки сослуживцев. Глава марионеточного государства, сам униженный, отчаявшийся, ожесточившийся. Нелегко сохранять величие в поражении, в немыслимом поражении нашей эпохи; нелегко казаться великим в дерьме по самую шею.

Говорили, что он плакал, читая негодующие письма раввинов; что недавно пообещал угасшим голосом прекратить преследования служащих левых взглядов; что внезапно сказал архиепископу: «А разве вы не знаете, монсеньор, что я пленник