Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

и несу свой крест?» Жаловался, что от него скрывают новости, которые могут довести его до смерти или побудить совершить внезапно какой-нибудь действительно искренний поступок. Волновался, читая газеты, где его сравнивают с Орлеанскою Девой, гордой и юной спасительницей Франции, — а я, старик, веду ее к погибели с веревкою на шее (он же не мог думать иначе!). Важно покачивал головой, похожей на мраморный надгробный памятник, выслушивая вражеских генералов, вражеских послов с хищными улыбками, продавшихся врагу политиканов, двойных и тройных агентов. Подписывал дрожащей рукой декреты, законы, приказы, жалкие и постыдные, «с честью…»[221], ибо иначе могло быть хуже (действительно хуже?). Должно быть, врачи делали ему уколы до и после. Утверждали, что если б не он, то настал бы хаос и с ним предательство… А еще говорили, что в глубине души он настроен проанглийски, только не любит королеву Викторию…

Есть ли хоть крупица правды во всем, что рассказывают? Человек на краю могилы, живущий изо дня в день между желанием и страхом умереть. Четыре часа просветления в сутки — или только три? Усталость, оцепенение, постоянное желание спать, беспокойная дрема в предчувствии пробуждения… Что им еще потребуется завтра? Кровь сотни заложников или дополнительные сто миллионов франков в неделю, французский флот или аэродромы в Марокко? Судорожные проблески гордости и решительности: «Я не подпишу, я — Вождь! Ладно, подпишу, мы ничего не можем, возьму это на себя, как и все остальное…»

Самому старшему положено нести наиболее тяжкий груз. Страх и отвращение к марионеткам во плоти, которые заходят к нему с бумагами, желание крикнуть им: убирайтесь к черту, оставьте меня в покое, вы прекрасно знаете, что это ренегатство ничего не дает! (Вечный покой, непереносимая мысль.) Вместо того чтобы к концу жизни остаться наедине со своей совестью, он слышит лишь гнетущий призыв громких слов: Долг, Франция, Вождь, После-Меня. После-Меня — этот отъявленный прохвост с белым галстуком…[222] Громкие слова, точно такие же, как на плакатах: плоские, тяжеловесные, шаблонные, отпечатанные большими черными буквами, а под ними только бумага, а за ними только стена. На этом портрете очень старый человек в форменной шинели и кепи, расшитом дубовыми листьями, с мертвенно-бледным лицом и бесцветными глазами, опирается на трость и согнулся пополам, чтобы погладить собаку, полную жизни. «Он совершенно одинок, — подумал Мюрье. — Тираны и лжетираны, которых дергают за веревочки, — самые одинокие люди… Это их кара». Мысль, пусть и верная, показалась ему слишком литературной: всякая идея, способная лечь в основу журнальной статьи, начинала вызывать у него отторжение. «Из-за того, что мы думали, как это будет выглядеть в печати, на газетных страницах, мы все и погубили».

Поезд на Авиньон опаздывал на три часа, и Мюрье решил прогуляться. Продавец книжного магазина, у которого он поинтересовался собственными произведениями, попросил его повторить имя автора по буквам: как вы сказали, Мюнье, ах, да, Мюрье, как ягода…[223] «Сожалею, месье, у меня нет этих книг. И не помню, чтобы когда-нибудь были…» «Но его очень ценят в Париже, — заметил поэт не без иронии. — Какой же поэзией вы торгуете?»

— У нас здесь публика провинциальная, а образованные люди заказывают книги прямо от издателей. У меня в основном спрашивают Мюссе, Гюго, Ламартина и по школьной программе поэтов Плеяды, Виньи… Иногда Вийона…

В отделе поэзии Мюрье увидел книги Бодлера, Альбера Самена[224], Валери, Поля Клоделя, Рембо. «"Параллельно”[225] считается эротической книгой, она пользуется определенным успехом…» — «У вас есть Клодель и Рембо?» — «Да, месье, город у нас католический, а Рембо популярен у студентов и художников». Мюрье показал на книгу «Ты и Я»: «А этот приторный Жеральди[226], который пишет розовой водичкой?» — «Его берут регулярно, по несколько экземпляров каждый месяц… Вы считаете, месье, что он настолько плох?» — «Нет, довольно хорош», — ответил Мюрье серьезно и пригляделся к книгопродавцу, которого до этого как будто не замечал: невысокий, почти совсем лысый, с набрякшими веками, задумчивый. «Вы сами читаете то, чем торгуете?» — спросил Мюрье почти агрессивно, так как почувствовал, что держится странно доброжелательно. Торговец признал, что у него нет времени, он поглощен более важными исследованиями нашего времени, астрологией… «Надо же! Я тоже!» — воскликнул Мюрье, искренне солгав. Он взял с полки книгу какого-то парижского астролога «1940 — год Победы». «Это все-таки чересчур…»

— Месье, шарлатаны тратят время на науку… для глупцов. Я отношусь к этому гораздо серьезнее.

Мюрье решил назвать себя, не из тщеславия, как он полагал, а чтобы хоть на несколько минут вырваться из одиночества («Поэты, одинокие, как тираны… Грани одиночества… Оставим это…»): «Месье, это я — непродающийся поэт…»

— Я догадался, мэтр. Авторы, интересующиеся своими книгами, заходят ко мне примерно раз в месяц, чаще всего после полнолуния; оно еще не наступило, сегодня 29-е… Они так равнодушно произносят свое имя, что ошибиться невозможно. Я сожалею, что не знаю их, хочу сказать, недооцениваю, среди них есть замечательные поэты… для избранных.

Мюрье это позабавило.

— Слава так мало значит для мироздания, — продолжал лысый человечек. — И хотя я глубоко уважаю вас и ваше ремесло, вы, возможно, согласитесь со мной, мэтр, что подлинная поэзия нашего времени — в знании судьбы, предначертанной звездами… Я всего лишь любитель, но догадываюсь, что у вас должен быть весьма интересный гороскоп.

— В прошлом — ничего интересного… А будущее — в тумане…

— Понимаю вас. Не пытайтесь узнать, так будет разумнее. После Мюнхена я перестал составлять гороскопы. Люди не на высоте своей судьбы, и звезды сейчас слишком тяжелые. Нужно читать Нострадамуса.

— И Иоанна Богослова[227].

Мюрье из вежливости приобрел «Трактат о научной астрологии» какого-то ученого голландца. Поэт гордился своими плебейскими корнями, дедом Изидором Мюрье, плотником из Безансона, республиканцем при Империи, и отцом Жан-Полем Мюрье, сельским врачом, свободомыслящим, франкмасоном, дрейфусаром, восхищавшимся отцом Комбом[228], Луизой Мишель[229] и Севериной[230], человеком из народа, сильным, обладавшим конкретным, точным и материалистическим умом, которого не обманешь и который доверял своему здравому смыслу и считал смерть вечным сном: ни цветов, ни венков, простая кремация.

К такому отношению к жизни и стремлению обойтись без подпорок Фелисьен Мюрье добавлял лишь разумное эпикурейство, интуицию, воображение, многоликость и угадывание потаенных реальностей… Труды по астрологии — кладезь второсортных поэтических образов; но всякий знает, что второсортная лирика, словесная тарабарщина как раз способствуют продажам книги, ошеломляют критику и вызывают самые интересные отклики: от одержимого читателя из Гваделупы, от юной ученицы аптекаря, которая