Читать книгу - "Пока играет флейточка - Николай Федорович Иванов"

бы в своей оркестровой яме, горя не ведая. Сколько же дураков, лезущих под пули, проявляет война. Несколько жизней, что ли, у каждого за пазухой? Единственное утешение, что это не свистун-тувинец, Цветок хоть ноты знает.

А мгновением раньше, заполняя музыкальную паузу, подались навстречу друг другу афганцы. Стали плечом к плечу, грудью каждый к своей группе, перекрыв собой возможный огонь.

– Не стрелять!

– Не стрiляти!

Услышали. Не стреляли. Водили автоматами по сторонам, выискивая того, кто свалил очкарика с шевроном всадника, летящего к солнцу. Мелькает жгут, перетягивают руку – значит, что-то помешало снайперу всё же точно прицелиться.

Журавко оказался расторопным и здесь, отбросил сигарету, которую нервно закурил после разминирования, выхватил из кармашка в бронежилете фломастер, посмотрел на часы и записал время перетяжки прямо на лбу раненого. Опыт Рязани: зимой гангрена начинается через тридцать минут после наложения жгута, а тут – сразу табло на лбу…

Ермак, Синяк, Москвич и Купец уже держали пакет с телом гранатомётчика. Купцу привычно всё подбирать и носить с собой, а остальным за что полковничьи прихоти? Незабудка из последних сил, почти замерев от страха, тем не менее еле слышно извлекал что-то из любимой классики.

– Идти сможешь? – спросил бледнеющего на глазах тувинца Цыган, подставляя плечо.

– Не нога же, – прошептал Маадыр.

– Повезло. Кто-то сильный молится за тебя, – молдаванин перекрестил маленьким крестом и себя. Оглянулся на украинцев, в открытую усмехнулся им: а ведь провокатор среди вас, из ваших рядов. Знайте и живите с этим всю жизнь!

С тем и стали расходиться в разные стороны.

11

Если бы кто знал, как устаёт за день сама война.

Не солдаты волочат ноги по серой зоне – это она плетётся домой. А он там, где штабные карты и связь. Склады с боеприпасами и горючкой. Котлы для кухни и вода для полевой бани. Где блиндажи и пулемётные гнёзда. Принадлежность к странам, флагам и гимнам, солдатским шевронам для неё вторична. Кому села на хвост после боя, с того и начнёт новый день. На раз-два.

* * *

Во главе эвакуационной группы вновь встал Журавко, высматривая проторённую собой же накануне тропу. Это стадо баранов топчет землю гуртом, зверь же и солдат прокладывают единую стёжку. Неизвестному украинскому сапёру, конечно, поклон, его записка должна храниться в музее СВО, который наверняка будет создан, но минирование гранатомётчика показало: серая зона не такая уж и нейтральная. Охотники за головами не перевелись, и солдату уверенно чувствовать себя можно только в личном окопе.

Прежде чем начать движение, майор на зависть Синяку и Купцу достал пачку сигарет. Но пальцы от нервного напряжения дрожали, и, вытащенная за макушку сигаретина, не удержалась на весу, выскользнула в грязь.

«Это от холода», – мысленно оправдался майор перед подчинёнными и принялся греть руки дыханием.

Полковник, тоже то ли согреваясь, то ли считая своим долгом всё же лично вынести тело погибшего, перехватил у Москвича ручки траурного мешка.

– Прикрывай!

Это выглядело более чем разумно: польза от него самого без оружия умножалась на ноль. При стрельбе ни полковничья грудь не прикроет, ни спина. Договорённости закончились, афганцы разошлись в разные стороны, прошлое больше ни на что не влияет.

Цыган, дрожащий от холода не меньше полковника, помогал держать равновесие Маадыру, заодно греясь под его горячей рукой. Бригаду закрывал собой и осипшей музыкой Незабудка. Москвич, выпавший из общей цепочки, не без содрогания смотрел на напарников, входивших в измочаленную первым проходом лужу. Оттягивая момент, когда придётся делать то же самое, пропустил всех вперёд. Более не контролируемый никем, наметил себе тропинку по бережку, с которого удобнее всего выполнять приказ о прикрытии. А оно требовалось: уходящие в лесопосадку украинцы вновь превращались в хохлов и ВСУк.

– Лыко-мочало – начинай сначала, – бурчал Купец. Но лучше быть слоном в посудной лавке, чем десантником в чистом поле.

Шли медленно, приподнимая тело погибшего над водой: усопшие в своей беззащитности сродни младенцам. И не обязательно на войне. Над Анай в далёком тувинском посёлке тоже в это время хлопотали соседи. Увидев, что в доме не гаснет свет, покликали друг друга и поспешили открыть дверь. Старый человек экономит электричество, а раз лампочки светят и белый день, и тем более ночь, то жди беды.

Угадали – призвали бедолагу предки. Только и оставалось, что переложить её сухонькое тельце с кровати на коврик под комодом с фотографиями внука, отправить по домам тех, кому меньше сорока, чтобы в их души по жизненному малолетству не переселились злые духи. Доплывшая на своих костылях-вёслах Чечек сняла с шеи подруги дешёвенькие украшения из редких бусинок, покрыла лицо платком – спи, страдалица. Мало видела в жизни счастливых дней за работой, детьми и несчастьями, пусть в Верхнем мире найдётся успокоение. Отжила трудно, но честно. Звала Чечек по осени вступить в партию, чтобы не одной хранить для потомков советские праздники. А то вернутся, а слова по-советски сказать некому будет. Вот сейчас бы партия и гордилась ею. Без коммунистического билета, конечно, тоже почёт и уважение, но так бы ещё и пример другим на первый план вышел. И флагом красным укрыли бы гроб, как солдату. Но спи, как уж получилось. Теперь требовалось как-то до Маадыра донести известие. С войны вряд ли успеет приехать на похороны, но знать про горе должен. А то по неведению начнёт над чем-то смеяться, а это не по-людски…

– Живой? – Цыган скосил глаза на сержанта, с каждым шагом всё тяжелее оседающего на его плече. Цифра на лбу Маадыра только что не мигала, как на табло, отсчитывая время. Пройдут озеро, и надо будет хоть на пару минут ослабить жгут. Тут уж придётся лавировать между плохим и очень плохим: или потеря крови, или гангрена. Быстрее бы попасть в лапы медиков… – Терпи, Шаман, доктором будешь.

– А я и есть доктор.

– Лесной не считается. После войны будешь лесополки восстанавливать, а ей пока подавай человеческого. Осторожнее…

Из группы только Москвич подхваливал себя за сообразительность. Жалея Шамана, тем не менее мысленно указал и ему: не надо с пренебрежением относиться к Москве. Её никому не удавалось задвинуть в угол, сколько ни пытались провинциалы всех мастей. Она при этом умеет и прощать, и после войны он обязательно пригласит Маадыра в гости. Проведёт по таким закоулочкам и красотам, что ахнет и навек проглотит свой сержантский язык, который отличается всего лишь тем, что стоит по