Читать книгу - "Трупорот и прочие автобиографии - Джон Лэнган"

там до конца срока. Каждый день начинался с того, что я собирал дрова, ставил ловушки на мелкую дичь, добывал съедобные растения, ловил рыбу и обустраивал хижину, чтобы та выдержала непогоду. При этом я старался найти время на Йейтса и написать пару стихотворений. Я захватил с собой несколько блокнотов и горсть карандашей. Где-то вычитал однажды, что Вергилий поутру писал десяток строчек, а к вечеру сокращал их до двух… Я решил последовать его примеру.

Приходилось нелегко. Еды не хватало; дел было много, и неважно, болен ты или здоров. Йейтс вскоре приелся, а других книг взять было негде. Мои собственные стихи получались скучными и убогими. Я мог бы уйти, найти дорогу в Бойсе, но отчего-то казалось, что стоит переступить границу любого населенного пункта, как меня тут же найдет отец.

Пришла зима, и стало еще хуже. Похолодало. Уже в метре от печки воздух становился ледяным. Целыми днями напролет валил снег, засыпая крышу. Однажды ночью в дом ломился гризли, но как-то несмело. Если бы он захотел, то снес бы дверь в два счета и сожрал бы меня на ужин.

Карсон допил виски и налил еще немного. Протянул бутылку мне, но я отказался.

– Тот медведь… Не знаю, отчего он вышел из спячки и вылез из своей пещеры. Словами не передать, как это жутко – когда стоишь рядом с хлипкой дверью, а по другую сторону тебя ждет огромный свирепый хищник. Страх парализует тело: от него колотит сердце, сжимает яйца и трясутся ноги. Медведь обнюхивал дверь и фыркал, словно собака. Навалился на нее, доски застонали. У меня была винтовка двадцать второго калибра, хотя вряд ли она сумела бы остановить гризли. Я был абсолютно уверен, что жить мне оставалось каких-то пять минут, сейчас мне выпустят кишки.

Но я уцелел. Пережил ту ночь и благополучно дожил до конца зимы. Весна пришла неожиданно и оказалась самым удивительным, самым сказочным временем года. Живя с родителями, я ненавидел весну, потому что начиналась работа: лед на реках трогался и короткому отпуску приходил конец. Однако долгая стылая зима в продуваемой всеми ветрами хижине заставила иначе взглянуть на проклевывавшиеся вокруг меня краски и тепло, которое пропитывало воздух. Я не знал, что у зеленого цвета бывает столько оттенков: от изумруда новорожденной травы до шартреза пушистого мха, от мяты сорняков до нефрита хвойных иголок. Полевые цветы распустились все сразу: золотые, фиолетовые, лиловые, лавандовые… Воздух наполняло пение птиц. Реки и ручьи потекли, забурлили от таявших снегов, но я все равно ловил в них яркую бойкую рыбу. Временами становилось жутко: вдруг снова нагрянет медведь или кто-нибудь из его собратьев, но те несколько гризли, что попадались на глаза, были заняты своими делами и не проявляли ко мне интереса.

В конце июня, в пору солнцестояния, я отправился ловить рыбу и заметил незнакомый ручей. Берег Салмона в тех местах был очень крутым. Я подумывал, не вернуться ли к дому. Слева обнаружился широкий приток. Я не очень хорошо знал те места, поэтому списал его появление на плохую память. Ручей вытекал из ущелья в сотне метров от реки. Его я тоже не помнил. Решил взглянуть поближе.

Возникло подозрение, что ни ручья, ни ущелья прежде не было. Недавно в тех краях случилось сильное землетрясение. Повредило много домов в округе, погиб кто-то из школьников, заметно попортило ландшафт. Зимой я не замечал тряски, но возможно, случился новый толчок, который расколол здешний берег.

Впрочем, приглядевшись к ручью, я понял, что моя идея не выдерживает никакой критики. Возле воды росли можжевельник и пихты высотою метров десять – значит, им не один год. Русло ручья было ровным, без крутых изгибов. На стенах ущелья не виднелось ни осыпей, ни обвалов, свидетельствующих о том, что здесь недавно треснул холм. С моей стороны возле воды была узкая полоска берега. Я прошел по ней метров двадцать и увидел еще одну трещину в скалах. Внутри мерцал свет. Мне показалось, там горят деревья, но огонь какой-то неправильный: не привычный рыже-красный, а отчего-то с платиновым оттенком. Еще, как ни странно, он не издавал ни малейшего треска. Я пошел дальше вдоль берега. Присмотрелся к скале напротив. В ущелье было сумрачно, но я не сумел разглядеть ни единой борозды, которые обычно видно на больших участках обнаженной породы. Передо мной возвышалась гладкая стена из розового камня. У самого основания проступало темное пятно, похожее на дверь, но я решил, что у меня просто разыгралось воображение.

В одном месте стены каньона смыкались, и ручей собирался в небольшое озеро, которое ловило лучи полуденного солнца и направляло их прямо мне в глаза. На мгновение меня ослепило. За шумом воды, вытекавшей из скал, слышалось низкое неравномерное гудение. Понемногу я разглядел открывшийся передо мной пейзаж. Впереди лежало озеро, в которое стекал ручей. Под солнечными лучами, отражавшимися от поверхности воды, озеро и его притоки выглядели совсем черными. Я решил, мне чудится оттого, что солнце застилает глаза. По другую сторону озера искрился тот самый свет, который я видел из каньона. Пройдя по левому берегу, я вышел на ровный участок. В этом месте светлая, почти белая скала уходила в озеро. Размерами площадка была с небольшой зал. На другом конце скального выступа, примерно в середине озера, возвышалась башня из белого огня, которая сияла, будто жидкий металл. Она выглядела приземистой – с меня высотой и весьма широкой. Костер такого размера должен был источать нестерпимый жар, который ощущался бы даже на расстоянии. Но я ничего не чувствовал. Я подошел к горящей башне и увидел, что она висит над круглым углублением в скале, наполненным жидкостью, в которой не отражается пламя. На уступе перед озером стояла каменная чаша.

Не знаю, о чем я думал в тот момент. Мысли скакали в разных направлениях. Возможно, это была хитрая конструкция для газоотвода, отсюда странный цвет пламени и отсутствие жара. А может, то, что я принял за огонь, – лишь водяные испарения, полные минералов, которые ловят и отражают солнечный свет. В общем, зрелище казалось донельзя странным, и, наверное, неразумно было подходить столь близко. В голове невольно пронеслась мысль: „Папа с мамой сколотили бы здесь целое состояние“. Меня невольно тянуло к сияющему огню, который не становился жарче. Внутренний голос, наверное, орал: „Какого черта ты творишь?“, но я уже и не помню. Запомнилось лишь одно: чувство абсолютной правильности, которое охватило меня, когда я шагнул к огню. Будто делаю ровно то, что должен.