Читать книгу - "Ихор - Роман Игнатьев"

Из лесной глуши вышел крупный волк, он ощерился, но нападать не стал. Появился второй, осанистый и бывший первому братом. Мужики схватились за винтовки, хмель выпарился на раз. Притихли, и ни звука вокруг, ни шороха; всходила безразличная луна, шелестел сорняком ветер. «Волки», – сказал Володя и нервически облизал губы. Выжидали и те и другие, но затаиться так до самого утра было невозможно. Из низины не спеша поднялся человек в брезентовой накидке. «Знаю, кто ты, – сказал едва дышавший Володя, – ты мангыс. Кожа бледная, глаза горят. Пристрелить бы тебя». Старик уселся на сухой валежник и, откинув капюшон, провел сухими пальцами по белым волосам. Произнес: «Пойдите вон живыми. Но этого, – он указал пальцем на Володю, – этого бросьте. Уговор?» Старик вещал разборчиво, но в затхлом тоне его ощущалось усилие. Володины сподвижники переглянулись и заторопились убраться, поглядывая на стерегущих волков. Володя не крикнул им вдогонку, обомлел и окончательно протрезвел. «Снимай, – показал на Фому старик, – и тащи на горбу, волочись за мной. Если испустит дух – обоих скормлю волкам». Старик встал и пошел, а Володя засуетился, щелкая мультитулом, развязывая узлы и отдирая Фому от дерева. Тащить пришлось долго и трудно, но Володя терпел; сзади ступали волки.

Очухался, всплыл со дна и отряхнулся от наваждения. Откашлявшись, Фома разверз сначала правый глаз, потом левый. Его тело грели выделанные шкуры, от них несло терпкой кожей и свалявшимся мехом; в затхлом пространстве расплывались запахи свежего сена, горелого дерева и кисловатый привкус металла. В спину упирались колкие ветки, но поверх них накинута суконная подстилка и тоже чья-то шерсть. Печи здесь не было, и воздух выстудился; голый по пояс старик восседал у стены, сложив лотосом ноги, и будто молился, окуная голову в темноту и возвращая ее в свет зажженной лучины. Фома прочистил горло, и старик обернулся; пылали рыжим блеском его глаза, и бледная треснутая кожа скрипела при движениях.

Поднялся старик на свои спичечные кривые ноги; выбеленная немыслимой краской грудь его почти не вздымалась при дыхании, только едва заметный пар шел изо рта. Старик погладил Фому по лбу шершавой ладонью и прошептал: «Жилы набиты священной кровью. Будешь жить». Где-то наверху рявкнул волк, щелкнул зубами, и взмолился Володя. Фома, научившись снова соображать, опознал вокруг себя убранство землянки, ничтожное и ветхое: ни огня развести, ни выспаться как следует. Догадался, что лежал он на месте старика, помутило. Вспомнил про мучения на дереве, и в лоб будто обухом двинули, раскалывалась гудящая голова. Привстал на локтях и завалился обратно – нет сил. Старик сидел напротив, изучал черты его лица; сказал, разбив затишье: «На кой душегубил? Вижу, дух выбивал, как не видеть». Фома не отвечал, во рту пересохло. Старик подал питье из топленого снега, и Фома громко глотал воду, страшась так и не напиться. Уснул и проспал сутки или двое и, когда пробудился, заметил проникавшие сквозь потолочные бревна нити солнечного света. Старик спустился по крутым ступеням, крякнул и растерся снегом; снова голый до пояса, а ниже шаровары типа галифе, прохудившиеся сыромятные сапоги. «Задрог, паршивец, – сказал белокожий старик и продолжил: – Снег выпал. Озябло все». Он потрогал лоб Фомы и кивнул самому себе; на губах старика запеклась чья-то кровь. «Отпустите меня», – шептал Фома. Белокожий глянул на него и показал на лестницу, мол, ступай, коль хочешь, никто не держит. «Убьете? Сожрете?» – спросил Фома. «Нечего лопотать чего ни попадя. Сомкни веки и проспись», – ответил белокожий твердым заклинанием, после которого Фома ощутил тягу сна и потворствовал ей, как силе неизбежной и неизбывной.

Переполненный мочевой пузырь выгнал Фому с лежанки. В земляной лачуге холоднело; старик-мангыс спал на утрамбованных ветках, с обеих сторон его обнаженное по пояс тело грели два волка. Сквозь неплотный бревенчатый потолок пробивался лунный свет. Ночь стихла и снежила, заметая балки и тропы. Фома силился не шуметь; подобрал шмотье, лежавшее на обугленном сундуке у лежанки, влез в одеревеневшие джинсы и накинул куртку. Крался под носом у волков, и один приоткрыл желтый глаз и зыркнул, провожая гостя непонимающим взором. Фома ощущал желание непременного движения, накопившееся в нем после дней вынужденного лежания. Синяки и кровоподтеки ныли, как и переломанный палец, забинтованный аккуратной, профессиональной рукой. Чуть не задев чугунную сковородку и не наделав шуму, он все-таки втихаря полез по лесенке и, пока полз, заприметил ступенчатые бугры в земле, они вели к толстому картону, выдранному из дешевой двери. На картоне была прилажена пружина – придумка для серых псов леса, являвшихся в жилище по прихоти и самовольно. С натугой забравшись по лестнице, Фома толчком скинул крышку землянки; лицо его облепил снег, замело внутрь. Фома выбрался и хлопнул крышкой.

Белым-бело вокруг, растения и живность застыли в ночной немоте. Синело глубокое небо, и звезды на нем рассыпались в изобилии. Здравый смысл погнал бы Фому прочь от волков и убежища злого духа, но сначала парень справил нужду, выдохнул и столкнулся носом к носу с волком, одним из тех, что хранили покой хозяина. Хищник зевнул, облизался и потрусил в лес, оставляя на снегу следы. Сплюнув, Фома отчего-то, противясь инстинкту самосохранения, полез обратно; старик спал, обнимая оставшегося зверя.

Висела тряпица, загораживая проход. Фома убрал ее и очутился в тесной келье с дощатым столом и оплавившимися свечами. Спички лежали на столе, и Фома зажег две свечи, дал глазам привыкнуть. Присел на табурет и нащупал в узком проеме между столом и земляной стеной стянутый жгутом фолиант, раскрыл его и обнаружил дневниковые записи. Книга была липкой и замызганной, листать оказалось неприятно, и Фома уложил ее обратно. На выцветших черно-былых снимках разный люд и места, их всех чересчур много, но попалась одна фотокарточка, давшая Фоме повод взяться за нее замерзшими пальцами и всмотреться, покрутить, дабы найти подпись. На фото позировали двое – гладко выбритый подтянутый мужчина в щегольском френче и магнетически красивая женщина в строгом костюме. Они фотографировались на раскопках, в месте археологического паломничества. Разобрав корявый почерк, Фома узнал, что на фото Пазырыкские курганы, а еще «Игорик и Рита». Вернул фотокарточку на место и охнул – до него докатился сигнал озарения. На курганах когда-то бывала Харита Раум-Сапрыкина. А рядом с ней стоял Игорик фон Крейт.

– Не всегда ж я человечиной-то баловался, – прогудел старик позади, и Фома отпрянул от стола. Старик показал две ладони, мол, не бойся, и натянул на иссохшее израненное тело провонявший сыростью свитер. – Пойди сюда, уйми огонь, а то зачнешь мне тут